И тут…

Двери особняка распахнулись сами.

Не от ветра.

Не от человека.

Как будто их ждали.

С улицы повеяло холодом.

Монета дрогнула в ладони, звякнув, как колокольчик на похоронах.

Кулон вспыхнул серебром, и его свет потёк по пальцам, по нити, по ключицам.

Альфред посмотрел на неё.

— Пора.

Они шагнули за порог. И в этот же миг земля ушла из-под ног.

---

Мир, в который их втянуло, не имел неба. Только чёрные кроны деревьев, изогнутые, как кости. Мрак был вездесущ, липкий, как деготь, и казалось, он живой.

Падаль, мох, гниль.

Невидимые ветви скрипели, будто шептались.

Вдалеке — вороньи каркающие крики.

И шаг.

Один.

Тяжёлый.

Из тьмы вышел он.

В капюшоне из шкуры.

В пальцах — кости.

Глаза — пустые дыры, в которых плясал чёрный огонь.

Чернокнижник.

Когда-то он правил землями, пока его не связали, не сожгли и не похоронили заживо.

Но магия, которую он вызвал, не умерла.

Она ждала. И теперь — вернулась вместе с ним.

— Добро пожаловать, — раздалось сквозь трещины его рта. — В мою вечность.

Из земли поползли создания. Без лиц. С вытянутыми шеями и когтями, как у тварей из забытых кошмаров. Они обнюхивали воздух. Искали страх.

Альфред и Джессика метнулись вперёд. Их звериные ипостаси сорвались одновременно — пума и ягуар, хищники, пульсирующие силой.

Бой начался. Но это было не сражение — а выживание.

Когти рвали плоть.

Тени душили воздух.

Крик Чернокнижника ломал пространство, искажая звук и мысль.

Пума прыгала через чёрную воронку, ягуар сражался с чудовищами, не давая Джессике пасть. Они двигались, как единый организм.

И вдруг — взмах когтей, падение, хруст.

Лапа.

Пума завыла и рухнула. Джессика почувствовала всё: обжигающую боль, предательский треск кости. Её собственную руку свело судорогой. Она закричала — не голосом, а нутром.

— Не-е-е-е-е-ет!

Чернокнижник направил руку. Из неё вырвалась змеевидная тень, нацеленная прямо в её сердце.

Альфред в ягуарской форме бросился, не раздумывая. Его шкуру опалило, когти загорелись. Он прыгнул — в чёрный огонь, насквозь.

В этот миг вся земля содрогнулась.

Взрыв света.

Мир перевернулся.

---

Они лежали на земле.

Джессика хватала воздух. Рука — искривлена. Пульс исчезал. Альфред, снова в человеческой форме, сидел рядом и держал её запястье.

— Я с тобой, слышишь?

Он выдохнул, положил ладонь на её локоть, нашёл место слома.

Щёлк.

Вставил кость обратно.

Джессика закусила губу до крови, но не отодвинулась.

— Дыши. Всё уже идёт на восстановление, — его голос был хриплым, но уверенным.

На глазах синяк исчезал. Боль уходила. Кожа тянулась, как вода после камня.

Она исцелялась.

И это было как чудо.

— Ты знал, что я выживу? — прошептала она.

— Нет, — честно сказал он. — Но я выбрал верить.

---

Они поднялись.

Вокруг — тишина.

Враги исчезли.

Тьма рассеялась.

Лес вернулся.

На их плечи падал свет. Настоящий, живой.

День стал ясным.

Небо — высоким.

А осень вдруг стала тёплой, как будто лето вернулось на пару дней — только ради них.

Они стояли рядом, руки — переплетены.

И Джессика поняла: смерть была рядом. Она уже смотрела в глаза Альфреду. Но сегодня она отвернулась.

Сегодня — они победили.

пепел и дыхание

Поляна дымилась.

Там, где только что было мрак и крики, теперь лежали только листья. Огонь ушёл, но его след витал в воздухе — горечь, гарь, кровь. Земля ещё дышала жаром под копытами теней, что больше не вернутся.

Джессика сидела на коленях, дышала рвано, и чувствовала, как в её теле утихает боль. Но не утихает память о том, как хрустнула лапа, как в один миг всё стало… слишком близко к краю.

Он стоял чуть в стороне, в его волосах запутался пепел. Рубашка была разорвана, плечо — в потёках крови, щека — срезана когтем.

Но он стоял. Живой.

Смотрел на неё, не моргая. И в его взгляде горела ярость, страшнее самой битвы.

Он подошёл.

Просто подошёл — и рухнул на колени.

— Если бы я опоздал… хоть на секунду… — его голос дрожал.

— Но ты не опоздал, — прошептала она.

И тогда всё сорвалось.

Он схватил её за талию, прижал к себе. Поцеловал — грубо, не прощения ради, а будто хотел убедиться, что она настоящая. Он пах гарью, потом, смертью.

Но в ней этот запах вызвал только одно — жажду жить.

Она стянула с него куртку. Он сорвал с неё куртку и тянул молнию, не успевая — рвал ткань, царапая кожу. Она вскинулась, обвила его бёдрами, и трава вдавилась ей в спину.

Он был нежен только там, где боялся сломать. Всё остальное — бешенство.

Он входил в неё, как в спасение. С каждой вспышкой — будто доказывал себе: она здесь, она живая, она моя.

Она выгибалась навстречу, обнимала его голову, целовала в висок, в губы, в шею, чувствовала, как его губы шепчут:

— Ты моя. Моя. Не отдам.

Небо над ними было чёрным.

Листья падали, как прах.

Но внутри неё вспыхивал свет.

Не мистический — настоящий. Оттого, что они выжили, что любовь не проиграла тьме.

Когда всё закончилось, он не ушёл. Он остался, прижавшись щекой к её груди.

Они лежали, укрывшись его порванной курткой, среди холма из листьев и пепла.

А воздух вокруг становился теплее. Как будто осень решила им подарить ещё один день.

Они не сказали друг другу «я люблю тебя».

Потому что это уже было во всём:

в рваном дыхании, в отпечатках на коже, в пепле на губах.

Бусы, в которых живёт судьба

Воздух в особняке был тёплым, неподвижным — как будто всё это время он ждал именно их, молчаливо, терпеливо.

Дерек стоял на крыльце, не выспавшийся, с пледом на плечах и чашкой чая в руках. Увидев их, он не произнёс ни слова. Только чуть заметно кивнул, и взгляд его стал мягче.

Джессика шла медленно. Ноги гудели, но душа была лёгкой.

Рука почти машинально коснулась груди — где под одеждой лежали те самые бусы, что появились у неё впервые перед первым испытанием.

Она тогда не знала, зачем они, откуда, кто их оставил. Но чувствовала: они живые. И что каждая нить — это место для монеты.

На данный момент они были почти заполнены.

— Один кулон, — прошептала она. — Три бусины.

А на пятой нити — пятая монета, привязанная перед этим испытанием, почти вслепую, в страхе, в надежде.

Она достала бусы.

Они были всё те же…

Или казались такими.

Ржавчина, проволока, старая основа, которой не прикасалась рука мастера.

Пять нитей — четыре из них уже отработали своё. И две — оставались:

одна — с пятой монетой,

вторая — пуста, но будто дышит ожиданием.

Но в этот миг произошло нечто.

Как только Джессика вошла в дом — бусы вспыхнули изнутри.

Проволока зашевелилась, как будто в ней пробудился жар. И на глазах, без звука, она начала меняться:

ржавчина осыпалась, старая основа рассыпалась в пыль,

а на её месте появилась тонкая, ровная цепочка из белого золота,

тонкая, как паутинка, но тяжёлая, как древняя клятва.

Между звеньями — вкрапления крошечных бриллиантов, едва уловимых, но живых.

Сами подвески остались прежними.

— Первый кулон — глухой и глубокий, словно тёмное солнце.

— Вторая бусина — переливалась янтарём.

— Третья — синим камнем.

— Четвёртая — жемчужная, почти живая.

— Пятая монета — ещё не изменилась.

Но её свечение усилилось, как будто она вот-вот примет форму.

Джессика взяла украшение в руки. Оно казалось… тёплым. Не от тела. Отнутри.

И тогда она заметила:

две нити.

Та, что держала пятую монету — чуть натянута, дрожит, будто под ветром.

А вторая — пуста.

Но не мёртвая.

Готовая.