Девушка встряхнула головой. Было муторно, точно она задремала и еще не вполне проснулась.

- А где посол Гондураса?

Отец рассмеялся.

- Звучит как-то ругательно. Он уехал домой, кажется.

- Давно?

- Минут пятнадцать назад.

- А почему не попрощался?

- Он попрощался, - доктор посмотрел на нее с едва ощутимым укором. – А вот скажи мне, милый ребенок, бывало, что ты, например, шла в одно место и оказывалась совсем в другом?

- У меня постоянно такое со школой.

- Я не об этом.

Ася потерла лоб. Голова соображала плохо. Кажется, лучше всего было и правда лечь спать, причем не на столе в кондитерской, а в своей родной кровати.

- Я подумаю над твоим вопросом, - пообещала она. – А пока давай просто пойдем домой.

Сорьонен нехотя согласился, но всю обратную дорогу отчего-то крепко держал дочь за руку и время от времени тревожно на нее поглядывал.

...Метель закрутила на неделю, не меньше.

Часть притихла, военные ныкались по казармам и прочим теплушкам, продрогшая техника жалась в капонирах. Собаки жалобно выли - чуяли полярных волков, бродивших неподалеку под прикрытием снежной круговерти.

К больничке, запрятанной почти в самом необитаемом углу базы, старался никто без крайней надобности не ходить. Там было как-то по-особенному неуютно, темно, и мело, кажется, даже сильнее. Окна кургузого здания едва светились, шквальныйветер рвал с крыши листы жести, те взвизгивали на все лады поистине адским хором.

Заболеваемость, и без того невысокая, в дни метели снизилась до нулевой. Если кто и отморозил нос, пробираясь от казармы до столовой, лечились народными средствами и заговорами.

Ковальский, живо представив себе толпу обмороженных и сопливых бойцов, временно отменил построения и лишь наведывался то в казармы, то в красный уголок – проследить за порядком. Впрочем, леденящий холод и завывания ветра даже его лишили привычного административного рвения. В песнях пурги чудились ему нездешние, страшные голоса. Задвинув шторы, Ковальский сидел до глубокой ночи в своем кабинете и читал в свете настольной лампы. Желтый круг света создавал какой-никакой уют, а сон командира избегал. Даже когда глаза уставали, а буквы начинали меняться местами, и Ковальский обреченно укладывался на жесткий диван, имевшийся тут же, то все равно ворочался с боку на бок и опасался закрыть глаза. Не нравилась ему эта погода. Впрочем, поделиться с кем-то своими опасениями начальник части, конечно же, не мог – не полагалось, да и репутация сковывала по рукам и ногам.

На пятый день, измаявшись от бессонницы до того, что начал при ходьбе шататься и цеплять стены, Ковальский сдался и побрел в больницу. Сумерки – то ли утренние, то ли уже сразу вечерние, успели сгуститься, снег остервенело швырялся в лицо, сек щеки. Окна медчасти светились неверным маяком, и что особенно командиру не нравилось, возникали то одном месте, то в другом, хотя держать курс он старался прямо на них. И двухэтажное основательное здание, наверное, самое старое из всего местного хозяйства, в белой круговерти как-то однозначно чернело... в разных местах. Эту явно нездоровую для больнички подвижность списал Ковальский на оптический обман зрения и последствия бессонницы.

Вот только шел он, кажется, уже не меньше получаса, а от штаба напрямую через плац до вотчины доктора Сорьонена было минут десять медленным шагом. Конечно, метель передвижения не облегчала, но не настолько же!

Ковальский понял, что сбился с курса и заплутал.

Паники он не ощущал, поскольку с огороженной территории куда-то в бесконечные полярные просторы, к волкам и медведям, ему все равно не уйти. И даже если буран водит его кругами, рано или поздно куда-нибудь он да придет. Не в больницу, так в гараж, а может быть, в столовую или казарму.

Еще минут двадцать командир шел, надеясь на это, а потом как-то по-настоящему испугался.

Вокруг была только метель – везде, а здания, все до единого, куда-то сгинули. Запоздало подумалось, что можно было вызвать Сорьонена к себе в кабинет, и пусть бы он шастал тут по сугробам в своих неуставных тапках (а заодно и переобулся бы, наконец).

Ковальский решил возвращаться в штаб.

Беда была только в том, что и штаба он не видел тоже, и где он теперь находится, представлял очень туманно. Даже идея вернуться по своим следам не особо обнадеживала – ветер слизывал следы моментально.

Орать смысла не было.

Ковальский подумал немного, потом достал табельный пистолет и пальнул куда-то в полные крутящегося снега небеса.

Грохот выстрела потонул в завываниях ветра.

Второй выстел постигла та же участь.

Прежде, чем прозвучал третий, из метели вышел кто-то, осторожно взял командира за руку и забрал пистолет. А потом обнял за плечи и куда-то повел. Ковальский, совершенно ошалевший, не стал сопротивляться.

Впереди показалось строение, недобро светившее тусклыми окнами. На крыше грохотала и повизгивала жесть.

Ковальского впихнули в темный коридор, там основательно отряхнули, избавили от шинели, и вытащили, все еще слегка невменяемого, на свет. Там-то и понял командир, что нашего его доктор Сорьонен. В халате и китайских шлепанцах. То и другое щедро было усыпано снегом, который уже начал таять.

- Я к вам и шел, - как-то совсем по-домашнему сообщил командир части и рухнул на старую обтянутую потрескавшимся дермантином скамеечку.

- Знаю. А палил в кого?

- Пытался привлечь внимание.

- Окно на втором этаже вышиб. Хорошо, в палате никого не было, - сварливо заметил доктор.

Ковальский устало прикрыл глаза.

Ругаться с доктором у него совершенно не было сил. Странный, словно он по ошибке забрел в параллельный мир, переход от штаба до больницы отнял последние силы у измотанного бессонницей организма. Окружающую действительность он теперь воспринимал с трудом, словно через слой густого вязкого тумана.

- Жалобы есть? – вернулся к своим профессиональным обязанностям доктор.

- Есть. Бессонница замучала. С тех пор, как началась эта метель, не могу уснуть, - честно сказал Ковальский.

- Это бывает, особенно у тех, кто недавно приехал, - пожалел его Сорьонен. Или не пожалел. По-русски он говорил вроде бы чисто и почти без акцента, но все равно чувствовалось, что язык ему не родной. – Пройдет.

- А сейчас что-то сделать можно?

Доктор кивнул, ушел ненадолго, а потом вернулся с небольшой бутылкой чего-то черного и вязкого. Бутылку он выставил на стол, а к ней достал пару рюмок и какую-то чашку, в которой было мясо – не то сухое, не то попросту замороженное.

- Можно. Вот это, - просто сказал он.

Какое-то время после этих странных посиделок за черным то ли ликером, то ли ракетным топливом, Ковальский от больницы шарахался, как от лепрозория. Метель улеглась везде, кроме рыжей командирской головы. В голове же творилось странное.

Ничего, стоившего переживаний, той ночью не произошло.

Да, посидели с доктором, выпили, закусили, и не по одному разу – с кем не бывает! И доктор при более детальном рассмотрении оказался не так уж мерзок характером, выпивку не зажимал, закуской делился, как и забавными байками из жизни недавно попавшей под начало Ковальского части.

И на бессонницу управу сразу нашел.

После попойки Ковальский крепко уснул, свесив на пол руку, прямо на той же кушетке, и проспал, по меньшей мере, двое суток. Когда проснулся и подошел к окну, оказалось, что на небе светит яркое солнце, дорожки везде расчищены, и часть спокойно живет дальше. Сами собой работали давно отлаженные при прежнем командире процессы, отсутствие нового на них никак не сказалось.

Заметив растрепанную фигуру, мечущуюся по больнице в поисках душа и утюга, Сорьонен, который в это время, матерясь, заделывал чем-то дыру в окне, хмыкнул, отставил в сторонку таз и предложил командиру расческу.

Вот только эти воспоминания у Ковальского смешивались с какими-то другими, словно и не его вовсе. В тех картинках, что всплывали ни с того, ни с сего вдруг, у Сорьонена была длинная седая коса, и носил он багрово-красную старинную униформу. И перевязь с саблей.