Между тем доктор громко поздоровался с саамом, очевидно, по-фински.

Саам замахал в ответ рукой в меховой вышитой варежке и откликнулся на чистейшем русском:

- Заждался вас совсем! Где ходите?

Перед самыми уже обломками Ковальский опять упал, да так неудачно, что кажется, подвернул лодыжку. Теперь наступать на левую ногу не хотелось совсем, но виду он не подавал, и все-таки доволок себя до места. Эскимос спокойно их дождался, а потом скатился с глыбы, на которой до этого восседал языческим идолом, и принялся жать руки.

- Долго же я вас ждал! Замерз совсем! – причитал он.

- Ну, как уж смогли, - неловко отозвался командир. – Спасибо скажите, что вообще долетели.

Эскимос фыркнул:

- Ты, Маруся, вечно краски сгущаешь!

- Маруся? – опешил Ковальский. – Какая еще Маруся?

Объяснять ему никто ничего не собирался. Сорьонен во всяком случае его как-то уже так называл, но соглашаться на подобное обращение командир все-таки не собирался. Впрочем, стерпел – важнее было, куда подевались французские ученые, ну или то, что от них теперь осталось.

- Потом, - подтвердил его мысли доктор. – Мэй, что тут было?

- Я их не ждал, - не стирая с лица радостной улыбки, отозвался эскимос.

Оказывается, звали его Мэй. Интересно, это было имя или фамилия?

- А они взяли и прилетели. Только шаманов среди них не было, сам видишь. Поэтому дорогу найти не смогли.

- И что с ними стало? – заинтересовался Ковальский.

- Ну как, что? Где-то по дороге потерялись, - так, словно это совершенно будничное явление, с легким раздражением пояснил Мэй, - Самолет прилетел, а они нет. А самолеты сами приземляться не могут. Вернее могут, но только так, - и он широким жестом обвел обломки, демонстрируя результат неконтролируемой посадки.

- То есть тел тут нет и не было, - подытожил доктор. – А я тебе, товарищ командир, говорил.

- Если бы ты мне так это объяснил, я бы точно не поверил, - себе под нос отозвался Ковальский. – Давай хоть самописец возьмем.

- Это можно, - хмыкнул Мэй. – Вот он.

И протянул Ковальскому искомую коробку, обгорелую и побитую, но скорее всего, вполне пригодную к расшифровке. Неглупый, но все-таки довольно формализованный мозг командира наотрез отказывался воспринимать эскимоса или кто уж он там, знающего, что такое бортовой самописец. Впрочем, смог же он как-то объяснить причины катастрофы, да так, что несмотря на очевидный абсурд ситуации, Максим сразу поверил.

- Так зачем ты нас звал? - вдруг спросил Сорьонен, совершенно не заинтересовавшись самописцем. – Мог ведь сам прийти.

- У тебя там в больнице место нездоровое, - скривился Мэй. – Не могу туда зайти. И тысяча тысяч шаманов не могут. Плохое место.

- Это точно, - поддакнул Ковальский, которого и самого, в чем бы он никогда перед бойцами не признался, больница тоже пугала до одури.

- Пойдемте, чаю попьем, - предложил эскимос. – Я тут недалеко палатку поставил. Истомился вас ждать!

На чай, и вообще на любую пригодную к питью жидкость, Ковальский был совершенно согласен. Опираясь на руку Сорьонена, который был какой-то смурной и задумчивый, пошли они через торосы за гору, где краснела палатка Мэя.

Палатка оказалась и не палатка вовсе, как сперва издалека показалось Ковальскому, а самая настоящая юрта, хоть и маленькая. Юрты, насколько помнил командир, вообще были побольше, а в этой едва уместились они втроем – особенно трудно пришлось Сорьонену, рост которого приближался к метру девяносто. Сам Максим тоже не отличался миниатюрностью, но хотя бы смог в юрте сесть, не скорчившись, как эмбрион в материнской утробе.

Откуда-то из неведомых пространств появились чайник, исходящий паром, пиалы, пахнущий козьей шерстью жесткий творог и сухое мясо, видом и консистенцией напомнившее Ковальскому трухлявые доски.

- Угощайтесь! – объявил Мэй. – Из дому привез.

- А где ваш дом? – полюбопытствовал командир, силясь по возможности незаметно выковырять из зубов застрявшие волокна мяса.

Мясо было абсолютно пресное, без всяких приправ, и к тому же жирное, а на вкус почему-то отдавало цветущей степью.

- Очень, очень далеко, - развел руками монголоид. – Долго добираться.

- Тао Мэй кочует обычно по Бурятии, - пояснил доктор. – Иногда доходит до Монголии и стоит на озере Хубсугул.

- Кочует? – осторожно переспросил Ковальский.

Азиат кивнул.

- Вы, значит, бурят? Имя как-то не похоже.

- Думаю, технически, я скорее китаец, - улыбнулся Мэй. – Если соотнести мое происхождение с картой этого мира.

Последняя фраза Ковальского несколько озадачила, но он решил пока не вдаваться в подробности. Хватит уже и этой юрты посреди Арктики и ученых, пропавших прямо из самолета (не забыть бы расшифровать самописец перед тем, как его куда-то сдавать, а то как бы ни оказалось, что лучше его вообще было бы и не находить!).

- Пейте чай, - повторил китаец. – Разговор у нас будет сложный, надо подготовиться.

От чая и без того сопревшего сверх меры Ковальского бросило в жар, перед глазами поплыло – и юрта вдруг стала гораздо больше, а за откинутым пологом вместо арктического неба показался млечный путь в чернильной ночной синеве. Кажется, даже падающие звезды увидел Максим.

Потом его придержали за руку. Кажется, Сорьонен.

Ковальский вцепился в него в отчаянии. Соображалось ему с трудом, в голове стоял густой туман. Очертания вещей менялись так быстро, что он едва мог их узнать – юрта то увеличивалась, то сжималась до размеров спального мешка, у Сорьонена пытались отрасти то крылья, то волчья голова, а Тао Мэй периодически наряжался в шелковый халат и высокую шапку, а пару раз превратился в золотую статую какого-то многорукого божества, у которого наличествовали одновременно и груди, и внушительный фаллос.

Наконец, болтанка улеглась, и юрта снова стала юртой.

Звезды в дымовом отверстии перестали вращаться.

- Снимай куртку, - сказал доктор. – Уже тепло.

Ни крыльев, ни волчьей головы у него теперь не было. Тао Мэй сидел в шелковом халате ярко-синего цвета, с широким желтым поясом. На голове у него имелась шляпа с неширокими полями, такая, как была у всякого уважающего себя интеллигента в СССР.

- Приехали, - объявил он. – Наконец-то!

Ковальский с трудом разжал сведенные судорогой пальцы. Оказывается, он все это время цеплялся за Сорьонена так, что наверняка наставил ему синяков. Доктор, впрочем, ничего не заметил.

По лицу его трудно было вообще что-то понять.

Удивился он или нет, осталось загадкой.

Ковальский приподнялся, чтобы размять затекшие ноги, и осторожно выглянул из юрты.

Там, сколько хватало взгляда, пестрела красным и фиолетовым цветущая степь, вдалеке громоздились семь вершин неведомой, но очень красивой горы, а совсем неподалеку серебрилось озеро. На берегу его, встряхивая головами, паслись маленькие длинногривые кони.

- И тебя это совсем не удивило? – Ася, слушавшая Ковальского, раскрыв рот, наконец, нашла в себе силы прерваться и в этот самый рот забросить пару кусочков давно остывшей картошки.

Ковальский состроил милую рожицу и развел руками.

- Это да или нет?

- Удивило, еще как, - пояснил он. – Просто я на тот момент уже в целом так удивился, что еще сильнее, кажется, не мог.

- Знакомое ощущение, - со знанием дела заметила Ася. – Я с вашего появления примерно так и живу.

- С Тао Мэем, я думаю, ты еще встретишься, - добавил папин друг. – Он появляется ровно когда без него уже никак.

- Тетка про бурята меня спрашивала, - вспомнила девушка. – Значит, речь была о нем.

- Безусловно. И не могу я сказать, что они так уж сильно друг друга любят. В прошлый раз, помнится, она все норовила выгнать его жить в сарай и гоняла за водой, как поденщика.

Последнее слово Ася не поняла, но смысл уловила и так – с теми, кого не жаловала тетка, разговор обычно был короткий. Как-то завелся у нее мальчик, не бойфренд даже, а так, робкий воздыхатель. Пытался носить после школы за ней портфель, дарил купленные на базаре у бабушек цветочки и неловко читал стихи. От него и Асе было неловко, но прогнать надоедливого и откровенно убогого ухажера не хватало духу. В итоге с этим делом справилась тетка. Лена пригласила мальчика с ними на дачу, а там заставила таскать с ручья воду - идти было две улицы в горку, и поливать ею картошку.