У дальней баррикады, почти скрытой в пляшущей тени от единственной керосиновой лампы, потрескивавшей на ящике из-под патронов, он заметил неясное движение. Седой плавно, без единого лишнего звука, снял автомат с предохранителя, его движения были отточены годами тренировок и реальных боестолкновений, въелись в мышечную память.

«Стой. Кто там?» – голос его был негромким, но хриплым и властным, привыкшим отдавать команды и не терпящим промедления.

Из-за мешков, наполненных чем-то твердым – вероятно, обломками бетона, – показалась худая, как жердь, фигура мальчишки лет тринадцати, известного на станции под прозвищем Шнырь за свою юркость и умение пролезать в самые узкие щели. В руках он сжимал самодельную рогатку из толстой проволоки и куска резины от противогаза.

«Дядь Серёг, это я, Шнырь. Мышей тут… высматривал,» – пискнул он, явно испугавшись внезапного появления смотрителя. Голодные глаза мальчишки блестели в полумраке.

Седой опустил ствол. «Сказано было русским языком, к северному выходу гражданским не соваться. Тут на днях крысоволк-одиночка пробегал, матерый, чуть патрульного нашего, Митьку, не загрыз. Еле отбился. А ты с рогаткой… Марш отсюда, охотник. И матери скажи, чтоб ухо за тобой держала.»

Шнырь, не смея ослушаться сурового смотрителя, которого на станции побаивались даже взрослые мужики, юркнул обратно вглубь платформы, к жилым секторам. Седой только тяжело вздохнул, провожая его взглядом. Дети Пустоши. Их игры были не в казаков-разбойников или прятки, а в охоту на любую мутировавшую живность, способную прокормить семью. Игрушки – заточенные куски арматуры, самодельные луки да рогатки, стреляющие стальными шариками от подшипников или острыми камнями. Взрослели они быстро, слишком быстро. Или не взрослели вовсе.

Он тщательно проверил замки на массивном стальном гермозатворе, перекрывавшем дальнейший путь в туннель – старый, еще довоенный, со следами ржавчины, но пока, слава всем богам старым и новым, держался. Подергал тяжелую ржавую цепь дополнительного запора. Вроде надежно. Отсюда основной опасности не ждали уже давно, северный туннель считался наглухо заваленным после одного из обрушений, случившегося лет десять назад, но бдительность в их мире была синонимом жизни. Несколько лет назад именно с этой, якобы безопасной стороны, полезла какая-то мерзкая многоногая тварь, похожая на гигантскую сколопендру, которую еле удалось сжечь самодельными огнеметами, потеряв при этом троих хороших бойцов. С тех пор Седой не доверял словам «безопасно» и «завалено».

Вернувшись на платформу, Седой неспешно прошел мимо жилых закутков. Люди оборудовали их кто во что горазд, используя все, что могло дать хоть какое-то подобие укрытия и личного пространства. Старые, выпотрошенные вагоны метро с заколоченными фанерой окнами; палатки из брезента и толстого полиэтилена, натянутые на каркасы из арматуры; сколоченные из кривых досок, листов ржавого железа и кусков пластика каморки, больше похожие на собачьи будки. Из щелей многих импровизированных жилищ тянулся горьковатый дымок – это дымили самодельные печки-буржуйки, ненасытно пожирающие все, что могло гореть: старые книги из разграбленных библиотек наверху, обломки довоенной мебели, притащенные отчаянными вылазками на поверхность, прессованный мусор. Воздух на жилой части платформы был тяжелым, спертым, пропитанным сложной смесью дыма, запахов немытых тел, скудной похлебки из грибов и крысятины, варившейся на открытом огне, и вездесущей плесени.

Небольшой пятачок у выхода в южный туннель, менее опасный, служил импровизированным «рынком». Там несколько самых предприимчивых жителей раскладывали на грязных подстилках свой нехитрый товар: пучки сушеных грибов, несколько патронов для охотничьего ружья, самодельное мыло из вываренного жира, пару тусклых лампочек или моток медной проволоки, выменянный у заезжих торговцев. Седой мельком глянул на тощую бабу Нюру, пытавшуюся сбыть несколько сморщенных клубней «земляной картошки» – мутировавшего корнеплода, который они научились выращивать в темных технических помещениях, где поддерживалась хоть какая-то влажность. Сегодня торговля у нее явно не шла.

Дефицит всего – еды, чистой воды, медикаментов, патронов, топлива для генератора – был хроническим состоянием «Маяковской». Иногда удавалось выменять что-то жизненно необходимое у редких торговцев с «Белорусской» или «Новослободской», но те драли три шкуры за любую мелочь, зная отчаянное положение многих изолированных станций. Крышки от «Ядер-Колы», непонятно как ставшие универсальной валютой послевоенного мира, здесь ценились на вес золота, и каждая такая крышка была на счету.

Станция выживала за счет нескольких ключевых факторов: относительно защищенного глубокого залегания; небольшого подземного источника, вода из которого хоть и отдавала железом и требовала тщательного кипячения и многоступенчатой фильтрации через самодельные угольные фильтры, но все же была пригодна для питья; тех самых грибных ферм и гидропонных грядок в сырых, теплых от близости к геотермальным выходам технических помещениях, дававших скудный, но регулярный урожай; и, самое главное, – геотермального преобразователя энергии. Древняя, еще советских времен экспериментальная установка, которую местные умельцы под руководством старого инженера Игната Матвеевича умудрились каким-то чудом раскопать в заваленном НИИ поблизости, перетащить по частям на станцию, запустить и кое-как поддерживать в шатком рабочем состоянии. Именно она, питаясь теплом земных недр, давала то скудное, нестабильное электричество, которое шло на освещение общих зон, работу водяных насосов и хоть какую-то принудительную вентиляцию. Без этого гудящего и вибрирующего монстра «Маяковская» очень быстро превратилась бы в холодную, сырую и темную могилу для всех ее обитателей.

И вот уже неделю, если не больше, этот самый преобразователь, сердце их маленького мирка, начал серьезно барахлить.

Седой как раз проходил мимо «машинного зала» – так пафосно называли отгороженный металлическими листами и решетками участок служебного туннеля, где, надсадно гудя и вибрируя всем своим многотонным телом, работал этот монстр инженерной мысли прошлого. Изнутри доносились приглушенные удары металла о металл и раздраженная ругань. Возле пульта управления, облепленного дополнительными, явно нештатными проводами, тумблерами и самодельными индикаторами, уже не первый час колдовал Матвеич – маленький, высохший, как мумия, старичок с безумным, лихорадочным блеском в выцветших глазах и вечно перепачканными мазутом и ржавчиной руками. Рядом, скрестив руки на груди и мрачно нахмурив густые брови, стояла Ирина Петровна, бессменный лидер станции – женщина лет пятидесяти, с волевым, обветренным лицом и стальным, пронизывающим взглядом. Бывший бригадир проходчиков Метростроя, она знала эту станцию и прилегающие туннели как свои пять пальцев и держала общину в ежовых рукавицах смеси железной дисциплины и материнской заботы.

«Опять скачет, как бешеный, проклятый ублюдок!» – проворчал Матвеич, не оборачиваясь на шаги Седого, которого он узнавал по походке. «Давление в первичном контуре охлаждения падает, не держит ни черта! Прокладки из армированного фторопласта все вышли, а заменить нечем! Те, что сам вырезал из старых транспортерных лент, и на неделю не хватает. Латаю на живую нитку, на честном слове и паре молитв, но это как мертвому припарка, Ирин Пална, чует мое сердце – долго он так не протянет!» Старик с отчаянием пнул ногой по кожуху одной из турбин.

Ирина Петровна тяжело вздохнула. «Я знаю, Матвеич, знаю. Но где их взять, эти прокладки? На «Белорусской» за пару таких запросили столько, что нам всей станцией месяц только на них работать придется. А если еще и теплообменник накроется, как ты намедни пугал…»

В этот самый момент тусклый свет на станции предательски моргнул раз, другой, лампы затрещали, а потом погас совсем, погрузив «Маяковскую» в кромешную, абсолютную тьму. Одновременно с этим стих привычный, ставший почти незаметным фоновый гул геотермального преобразователя, и наступила оглушающая, давящая тишина, нарушаемая лишь испуганными вскриками, женскими визгами и громким детским плачем, эхом донесшимися с жилой платформы.