Валери резко подняла голову:

— Жорж, я этого не хочу. Я готова признать ребенка бастардом. Я готова на все, лишь бы никогда больше не слышать ничего о доне Хуане Медино.

Дон Хуан Медино мадемуазель Катрин де Шатори:

Дорогая мадемуазель Катрин, прошу простить мою навязчивость, но вы единственная, кому я могу написать то, что думаю. Мадемуазель Катрин, я запутался. И с каждым днем я чувствую, как паутина засасывает меня все дальше и дальше. Я не знаю, прав я или нет, но я чувствую, что прав. Я люблю ее и ненавижу, я постоянно думаю о ней, я не могу избавиться от ее образа. Я закрываю глаза и Валери стоит передо мной, как живая. И это не проходит. Уже больше полугода я не видел ее, но образ ее не потускнел, наоборот, он стал ярче, а мысли тяжелее и болезненнее. Известия из Франции окончательно добивают меня. Каждое письмо, которое зачитывает мне брат или приходящее на мой адрес... да, есть много желающих просветить меня относительно поведения моей жены, вонзают мне в грудь острый нож. И я то порываюсь ехать в Париж, чтобы задушить Валери и наконец-то избавиться от этих известий, то понимаю, что если я поеду к ней, то будет только хуже. Надо переждать, перетерпеть, проявить силу воли, и тогда придет желанное облегчение. Возможно придет тот день, когда я не буду думать о ней. Когда образы других мужчин, которые постоянно находятся рядом с нею, могут держать ее в объятьях, целовать ее губы, просто быть рядом наконец, перестанут мучить меня. Просите, Катрин, что я все это вам пишу. Но мне нужен друг, который просто посочувствует. Ни брат, ни мать не проявляют ко мне ни малейшего сострадания.

Дон Хуан Медино отбыл из Флуа в Мадрид спустя почти три месяца после своего появления в графстве. За этот срок ему не только не удалось исцелиться от болезненной привязанности к Валери, но и стало только хуже, и, когда его карета продвигалась на юг вместо желанного севера, ему казалось, что колеса ее буксуют, и какая-то нить, натягиваясь все больнее и больнее, тянет его назад. И только сила воли и данное себе самому слово не позволяли ему повернуть обратно и со всей возможной скоростью мчаться в Париж.

В Мадрид он прибыл совершенно измотанный и подавленный. Он мечтал вернуться сюда, сопровождая ко двору свою юную супругу, а возвращался в полном одиночестве размышляя о подаче иска Святому Престолу. Решение его было принято, и, не смотря на всю боль, которую ему причиняла одна только мысль том, чтобы навсегда расстаться с Валери, он уверенно двигался к цели. Если его самым большим желанием было нестись в Париж и броситься к ее ногам, умоляя о прощении, то делал он совсем противоположное. Он приехал в Мадрид, где в первый же день отправился к кардиналу В., чтобы просить его составить правильный иск к жене и ее представителям.

Слухи о его приключениях во Франции и желании развестись тут же облетели Мадрид. Появившись в Риаль Паласе, чтобы просить короля предоставить ему место в колониях, он слышал смешки у себя за спиной. И если над ним только посмеивались, то Валери будет извергнута из общества. Он закрывал глаза, мечтая об этом. А потом сжимал кулаки, чтобы сдержать слезы.

Король отнесся к нему благосклонно и посоветовал не спешить с разводом. Место для него всегда найдется, сказал король, но для начала он должен разобраться с личными проблемами, а не бежать от них. Люди, бегающие от проблем не надежны, и корона не может положиться на них. Тем не менее, дон Хуан в любое время, когда пожелает, может обратиться к королю и получить желаемое место.

Хуже всего дона Хуана приняла его собственная мать.

Донья Мария была шокирована. Она смотрела на младшего и любимого сына так, будто он неожиданно покрылся толстым слоем грязи. Дон Хуан долго и честно рассказывал ей обо всем, что с ним случилось, желая получить хоть какое-то сочувствие, но под конец встретил ее взгляд и понял, что тут прощения ему не будет. Донья Мария совсем не сочувствовала ему. Скорее даже наоборот.

— Почему же я не вижу вашу жену рядом с вами, дон Хуан? — спросила она, поднимаясь со стула, на котором сидела до этого времени. Ее темно-бордовое платье, шитое золотыми нитями, зашуршало и блеснуло рубинами. Свечи заиграли на тяжелом ожерелье, охватывающем ее тонкую шею, — вы обязаны были представить ее королю, как члена нашей семьи. Я в полном недоумении. Я не так воспитывала своих сыновей, и никакая размолвка не позволила бы ни одному из них поступить подобным образом!

— Эта женщина ни во что меня не ставит, — ответил он, начиная злиться. Даже мать не желала понять его, и вместо сочувствия снова начала бередить и так растревоженную рану.

— Вы знали, на ком женитесь, дон Хуан, — она подошла к нему ближе и остановилась в трех шагах, — вы не дурак, вы видели, что за женщина Валери де Флуа... и все равно добились брака с нею. Вы сами желали этого. Я не понимаю, как мой сын, практически силой женившись на женщине, которую преследовал больше года, через несколько дней после свадьбы оставил ее.

Он отвернулся, пряча гримасу боли. Мать перевернула все с ног на голову, выставив Валери невинной жертвой, а его самого практически насильником. Возможно, так выглядело все со стороны, но это было очень далеко от правды.

— Вам же никогда не нравилась Валери, — он посмотрел на мать снизу в верх, хотя был на целую голову выше ростом, — почему вы сейчас защищаете ее?

— Донья Валерия Медино — ваша супруга перед Богом, дон Хуан, — донья Мария подняла руку как в клятве, — вы обязаны быть рядом с нею. Вы не имеете права покидать ее по своей прихоти. Это не только не честно, тем более, что вы долго добивались согласия этой женщины на брак, но и недостойно. Вы обязаны учиться жить с нею, а не бегать от нее. Это не только не достойно, это банальная трусость.

Хуан на секунду закрыл глаза.

— Я не могу позволить ей так вести себя со мной, я не могу позволить ей издеваться. Я...

Он не успел договорить, как донья Мария размахнулась и влепила ему звонкую пощечину:

— Вы позорите меня, дон Хуан! Либо вы возвращаетесь в Париж и привозите мне свою супругу, либо больше никогда не появляетесь в моем доме!

Хуан отступил, прижав руку к щеке. Донья Мария смотрела на него твердо и уверенно. Решение ее не может быть изменено, понял он. Он очень любил мать, но даже ради нее не готов был снова пресмыкаться перед Валери.

— Валери совсем не скучает в Париже, — сказал он тихо, почувствовав вдруг, как к глазам подступают непрошеные слезы, — слухи о ее похождениях и письма доброжелателей весьма интересы. Эта женщина носит не моего ребенка, она путается с другими мужчинами, она ни разу не написала мне... и вы считаете, что я должен жить с такой женщиной?

— Вы сами выбрали ее, дон Хуан, и выбрали с открытыми глазами, — повторила донья Мария, — поэтому ваше дело — не бежать, а заставить ее порядочно вести себя.

— Мама, она же просто издевается надо мной! А я совершенно теряюсь перед ней! То, что я безумно ее люблю, никак не может повлиять на мое решение. Это пройдет. Обязательно. Я должен избавиться от нее, и от зависимости от нее тоже.

Донья Мария отвернулась, пошла к двери. Бархат тихо шелестел в такт ее шагам.

— Прощайте, дон Хуан, — сказала она, остановившись и взявшись за ручку двери, — я верю, что вы примете верное решение, и только тогда вы можете прийти ко мне.

Дверь за ней закрылась, звякнув собачкой. Он остался один в комнате. Некоторое время он стоял неподвижно, но потом опустился на колени и дал волю своему горю.

От матери Хуан ушел в полном разочаровании. Он отправился бродить по городу, буквально пропитанному воспоминаниями о Валери. Дом графа де Флуа был закрыт, но Хуан все равно приходил туда снова и снова, стоял под окнами, в которые когда-то смотрела Валери, зашел в сад и бродил по дорожкам, где впервые она позволила ему сжать себя в объятьях. Он бежал от ее дома, шел в парк, но ему не становилось легче. Вот та скамейка, где она оставила романчик на мадьярском. Он сел и долго сидел на этой самой скамейке, пытаясь понять, что же делать ему дальше. Он вынужден был признаться себе, что его любовь к Валери никуда не делась, что он безумно желает видеть ее. Возможно, через некоторое время боль поутихнет, возможно, через несколько лет он излечится от любви к ней. Весь его опыт кричал об обратном, но он все еще надеялся, что исцелится. Антонио клялся, что если продержаться еще совсем недолго, он сможет считать себя свободным. Но Хуан постепенно начинал понимать, что не хочет этой свободы. Ведь настоящее, истинное рабство как раз и состоит в том, что раб боготворит господина и не желает ничего, кроме как служить ему верой и правдой. Он закрыл глаза. Хочет или нет, он должен. Он должен навсегда забыть ее, даже если это будет стоить ему рассудка.