О переходе к Хоккайдо мне особенно вспомнить и нечего. Пили, если, спали, иногда наслаждались свежим воздухом, когда лодка шла в надводном положении. Но при этом внимательно всматривались в бескрайний простор, чтобы не пропустить летящий вражеский самолёт-разведчик. Но, на удивление, за трое суток ни один не попался. Видимо, все свои летательные аппараты японцы бросили на борьбу с американцами. Что ж, так рассуждать, в самом деле, было логично: США наступают с юга и юго-востока, с востока и тем более севера их ожидать не приходится, — чтобы отправить армаду кораблей от Сан-Франциско, например, придётся долго думать о том, как обеспечить её переход через Тихий океан. Американцы же воевать вдали от своих военно-морских баз очень не любят — не приучены сражаться, как советские воины, если возникнет тяжёлая ситуация, без регулярного снабжения. Им комфорт подавай.

Рассуждая про потенциальную угрозу с Запада, от СССР, то, судя по всему, в японском генеральном штабе решили так: пока советские войска заняты сражениями на континенте, где им противостоит Квантунская армия, нападения ждать не приходится. «Просто они ещё не знают, что мы уже начали подготовку к вторжению на Японские острова», — подумал я однажды, жадно вдыхания свежий солёный воздух, когда выдалась очередная возможность.

Вообще за всё время нашего пути, как ни странно, разделяющее нас море показалось пустынным. Лишь когда стали приближаться к Хоккайдо, — до него оставалось около сотни километров, — начали попадаться небольшие японские судёнышки. Но ни одного военного — только рыболовецкие, притом самые допотопные, практически все парусные. Из чего был сделан ещё один вывод: прибрежные воды минными заграждениями не защищены.

Однако вопрос повис в воздухе: где береговая охрана? Неужели у Японской империи ни одного мало-мальски вооружённого корабля не осталось, чтобы хоть для вида патрулировать западный берег Хоккайдо? Ответ на этот вопрос нашёлся, когда до суши оставалось около полусотни километров. Внезапно из-за крошечного островка появился небольшой катер. Капитан подлодки скомандовал «Убрать перископ! Срочное погружение!» Не было ещё понятно, заметили японцы наш перископ или нет, но рисковать никому не хотелось, — это могло поставить всю операцию под угрозу срыва.

С-55, затаив дыхание, ушла под воду, словно загнанный зверь, прячущийся от охотника. Тишина в отсеках давила на уши, нарушаемая лишь скрипом металла да редкими приказами, отдаваемыми шёпотом на случай, если у японцев есть сонар.

Мы все понимали: если катер нас засёк, то дальше будет только хуже — сигнал в штаб, и через пару часов здесь уже будут не жалкие рыбацкие лодчонки, а что-то посерьёзнее. Я прижался к холодной переборке, ощущая, как пот стекает по спине, и пытался представить, что творится там, наверху. Кейдзо, сидя напротив, точил свой танто, совершая медленные, почти медитативные движения, выдающие напряжение, которое он не хотел показывать. Его глаза, узкие и холодные, словно сталь катаны, смотрели куда-то сквозь меня, в невидимую точку на горизонте судьбы.

Капитан, — суровый морской волк с лицом, изрезанным морщинами, напряжённо вслушивался в доклады гидроакустика. «Тихо… слишком тихо», — пробормотал он, и эти слова повисли в воздухе. Лишь через несколько минут, показавшихся вечностью, стало ясно: катер ушёл. Погони не будет. Перископ снова подняли, осторожно, будто проверяя, не затаился ли враг за следующим островком. Но горизонт оставался чистым — ни дыма, ни силуэтов.

Этот эпизод лишь подогрел мои мысли о том, что творится в умах японского командования. Они, похоже, действительно считали, что советская угроза — это далёкий мираж, пока Квантунская армия держит нас в Маньчжурии. «Пусть думают так и дальше, — мелькнула мысль, горькая и злая. — Чем дольше они спят, тем ближе мы к их горлу». Но расслабляться было нельзя. Пустота моря, отсутствие патрулей — всё это пахло ловушкой. Может, просто выжидают? Или их силы настолько истощены, что охранять Хоккайдо уже некому? Ответа не было, и это нервировало сильнее всего.

Когда подлодка всплыла в нескольких километрах от берега, ночь уже накрыла воду чёрным покрывалом. Луна, тонкая, как лезвие, едва пробивалась сквозь тучи, и это было нам на руку. Нас высадили на резиновой шлюпке, поскольку свою идею — выбраться через торпедный аппарат, я решил не озвучивать. Ни к чему, ведь пока опасность не так велика.

Весла бесшумно резали волны, и вскоре под ногами захрустел мокрый песок. Хоккайдо встретил нас сыростью и тишиной, нарушаемой лишь далёким криком какой-то птицы. Я оглянулся на подлодку — её силуэт уже растворялся в темноте, уходя обратно в глубину, как призрак, выполнивший свою миссию.

Первым делом мы укрылись в зарослях низкого кустарника, что тянулся вдоль берега. Кейдзо, не теряя времени, вытащил закатанную в полиэтилен карту.

— Деревня в полукилометре к северу, — тихо сказал он, указывая пальцем. — Там начнём. Его голос был спокоен, но я знал: внутри он такой же натянутый, как струна. — Что скажешь, командир?

— Добро, — по-морскому ответил я. — Двинулись.

Пока идём вдоль дороги, которая совершенно не напоминает ровную, как лист бумаги, автомагистраль, — в Японии они появятся много лет спустя после войны, — я впервые задумываюсь над тем, на кой чёрт нам понадобилось тащиться в деревню. Даже стыдно становится: командир разведывательной группы, твою ж мать! Потому догоняю Кейдзо и задаю закономерный вопрос. Он останавливается, смотрит на меня недоумённо:

— Нам ведь нужно прийти туда, как путешественникам. Чтобы местные убедились: эти люди много километров прошли пешком, им необходимо остановиться где-то на ночлег. Ну, или просто на отдых. И они готовы за это заплатить, само собой, — отвечает мне японец.

Скриплю зубами: как же сам-то не догадался! Вот что значит разница в менталитетах. Японец рассуждает иначе, чем русский.

— Тогда погоди, — говорю Кейдзо. — Нужно переодеться. Иначе попадётся кто-нибудь по пути, раскроет.

— Вот здесь ты совершенно прав, — замечает бывший шпион.

Мы сходим с дороги в бамбуковые заросли. Потрошим резиновые мешки, достаём одежду, переоблачаемся. Снова предупреждаю бойцов отряда, Анатолия (он же Айхан) и Тимура, чтобы ни при каких обстоятельствах, даже если их пытать станут, ничего не говорили.

— Материться тоже нельзя? — уточнил казах Сайгалиев.

Я чуть не рассмеялся. Забавная штука, межнациональные отношения: казахи запросто могли бы ругаться по-своему, но материться предпочитают исключительно по-русски. Звучит экзотично, и когда такое происходит, я к примеру, единственное, что могу понять, — это неприличные слова.

— Отставить, боец Сайгалиев! — зыркаю на него строго.

Он аж вытягивается, замирает.

— Не стоит считать местных дурнее паровоза, — говорю бойцу. — Они, может, нашу матерщину и не слышали никогда. Но знатоки найдутся, а это будет означать провал задания!

— Есть не материться, — отвечает негромко Сайгалиев.

Переодевшись, мы превращаемся в то, что и было задумано: муж — потомок древнего самурайского рода, его жена, которая никак не может родить и потому нуждается в помощи небесных сил, а также двое слуг, они же телохранители.

— Говорить буду только я, вы молчите. Что бы не происходило. Ясно? — спрашивает Кейдзо, притом он очень строг.

— Так точно, — отвечаем втроём. Непривычно мне подчиняться гражданскому. Ну да, а он кто, этот бывший шпион? Гражданский специалист, — так их называют в моё время. Но если нужно, заставлю себя его слушаться, делать нечего.

Топаем в деревню. Приходим туда под утро, будим местных собак, и они встречают непрошенных гостей яростным лаем. Невольно тянусь к катане, что спрятана под одеждой: если зверьё нападёт, покрошу, не дам себя покусать. Никто здесь сорок уколов в живот делать мне не станет, — слабый уровень медицинского обслуживания. Быстрее сдохнешь, чем вылечат. Но псины оказываются мелкими, хотя и жутко злобными.