Я заметил, какими были растерянными выражения лиц американцев. Особенно у их командира, который сидел на краю вырытого нами окопа, курил сигареты одну за другой и напряжённо думал. Вернее, скорее ждал возвращения тех, кого отправил на поиски пропавших физиков. «А вот это хер тебе во всей морде, господин полковник», — ядовито подумал я, глядя на него через бинокль.

Чтобы держать американцев на виду, я забрался на вершину той сопки, где Добролюбов вместе с Микитой держали оборону. Трупы своих бойцов пиндосы отсюда уже убрали; пулемёт, которым отбивался наш радист, был разбит и потому брошен, а вот патроны враги забрали с собой. Видимо, тоже подумали, что пригодятся. Я залёг в окопчике, который выкопали лейтенант со Сташкевичем, и принялся наблюдать сверху за десантниками.

Они никуда и не спешили. Ждали возвращения поисковых групп. Я пролежал, глядя на них, часа полтора, и в душу постепенно стала закрадываться тревога. Что, если найдут Добролюбова со своими инженерами? Опера сразу пустят в расход, он им не нужен. Физиков заберут и потащат сюда, к самолёту, чтобы помогли поскорее бомбу разобрать.

Я вдруг понял, что совершил глупость. Не надо было оставлять Серёгу. Чертыхнувшись, прихватил с собой вещмешок Микиты, — он оставил его здесь, американцы же не тронули, — и поспешил обратно. Успел вовремя: когда быстро шёл по лесу, почти напоролся на четверых десантников, которые медленно двигались к тому месту, где находился Добролюбов со своими подопечными. Вчера ночью мы с лейтенантом прошли здесь и были не слишком аккуратны: наоставляли следов. По ним теперь враги и двигались.

Мне повезло: американцы оказались ко мне спиной. Потому не успели даже сообразить, что происходит, когда я кинулся к ним, крепко сжимая в руке кинжал. Схватка была настолько быстротечной, что десантники не успели сделать ни единого выстрела. Войдя в режим берсерка, — так ощущал себя в эти несколько минут, — я вырезал этот крошечный отряд, не дав врагам ни единого шанса.

Остановился, тяжело и часто дыша, когда понял: конечно. Передо мной в разных позах лежали, дёргаясь в конвульсиях, четыре здоровенных мужика, которых я смертельно ранил. Двоим перерезал глотки, одного уложил ударом в сердце, и лишь третий страдал, дико вращая глазами, — кинжал вонзился ему в печень. Жить бойцу оставалось недолго: без операции он не протянет и нескольких минут и умрёт из-за большой кровопотери. Я подошёл к нему, чтобы прекратить мучения. Быстрое движение, и минус один враг.

У меня не было сожалений на этот счёт. Арифметика тут простая: или мы, или они.

Собрав оружие, разобрав его и разбросав детали, я также обшарил карманы убитых. Обнаружив три шоколадки и несколько сухарей, бросил всё вместе с дисками, заполненными патронами, да четыре гранаты в вещмешок Микиты и поспешил к командиру.

Когда я вернулся, то сразу же поделил припасы поровну. Каждый получил свою долю, но, как только протянул еду, американцы буквально набросились на неё, словно голодные волки, не видевшие пищи несколько дней. Их движения были резкими, глаза горели, а руки дрожали от нетерпения. Казалось, они готовы были проглотить всё за считанные секунды, не обращая внимания ни на что вокруг.

Но тут я не смог сдержать удивления. Мои брови взлетели вверх, а на лице появилось выражение, которое, видимо, говорило само за себя. Они заметили это. И вдруг, словно по команде, притормозили. Их движения стали более сдержанными, взгляды чуть более осознанными. Они начали вести себя с намёком на солидность, как будто пытались показать, что всё под контролем, что они не те, кем только что казались. Я не смог сдержать усмешки. «Актёры, блин, из погорелого театра», — подумал, глядя на их внезапную трансформацию.

Мы продолжили есть, но теперь уже в тишине. Только звуки пережёвывания пищи и редкие глотки воды нарушали молчание: чтобы напоить всех, я достал свою флягу и, не говоря ни слова, пустил её по кругу. Вода была набрана из ручья, и, хотя раньше бы десять раз подумал, прежде чем пить из неизвестного источника, сейчас такие мысли казались пустяками. Жажда и усталость взяли верх. Мы пили, не задумываясь о возможных последствиях. Например, что можно подцепить какую-нибудь заразу. В тот момент это было неважно. Главное — выжить здесь и сейчас, а нам с Добролюбовым ещё и дождаться своих.

После еды меня накрыла такая усталость, что глаза начали слипаться сами собой. Я едва успел возложить на опера обязанности дежурного, вручив ему автомат с коротким напутствием: «Смотри в оба». Он кивнул, но я уже не обращал внимания на его реакцию. Улёгся рядом, положив голову на импровизированную подушку из свёрнутой шинели, накрылся плащ-палаткой и буквально через мгновение провалился в сон.

Не знаю, сколько времени прошло. Может, час, может, меньше. Но вдруг я услышал выстрел. Резкий, отчётливый, словно щелчок хлыста, он разорвал таёжную тишину. Раскрыв глаза, я сел и прислушался. Добролюбов и американцы тоже глядели в ту сторону. Звук шёл оттуда, где находились обломки В-29. Я мгновенно проснулся, но ещё не успел сообразить, что происходит, как прозвучал второй выстрел. А потом… Потом потревоженное лесное спокойствие разорвал яростный стрёкот автоматов и пулемётов. Звуки сливались в оглушительную какофонию.

Я вскочил на ноги, сердце бешено колотилось в груди. Командир посмотрел на меня тревожно:

— Что происходит? Как думаешь?

— Полагаю, что это наши. Наконец-то! — обрадовался я.

Стрельбу разбавили звуки гранатных взрывов. Бой нарастал, достигая бешеного накала, как это часто бывает, когда кто-то идёт в атаку, а кто-то сопротивляется изо всех сил. Спустя несколько минут всё начало стихать. Пальба от сплошной сократилась до коротких очередей. И вдруг — тишина. Лишь несколько одиночных выстрелов, скорее всего пистолетных, прозвучали вдалеке, словно поставили жирную точку. Всё смолкло. Тайга снова поглотила звуки, но теперь тишина казалась зловещей, будто сама природа затаила дыхание, ожидая, что будет дальше.

Я забрал у Добролюбова автомат, сунув ему в руки пистолет. Сам проверил патроны в рожке, попрыгал, проверяя, не звенит ли чего. Перед тем как двинуться я окинул взглядом американцев. Они сидели на земле, сгрудившись вместе. Их лица были бледны, глаза бегали от леса к нам с лейтенантом и обратно. Во взглядах читалась тревога. Не понимали господа инженеры, что происходит, и это было видно. Лес вокруг нас, ещё минуту назад казавшийся спокойным, теперь выглядел угрожающе.

Я глубоко вздохнул и, обращаясь к лейтенанту, сказал по-русски:

— Отправляюсь на разведку. Всем оставаться здесь. Товарищ лейтенант, если пленные попытаются сбежать — расстрелять на месте.

Затем, чтобы американцы поняли, повторил то же самое по-английски. Их глаза расширились, но никто не произнёс ни слова. Они лишь обменялись быстрыми взглядами, словно пытаясь понять, насколько серьёзно говорю. Добролюбов кивнул, его лицо стало твёрдым, почти каменным. Он сжал пистолет в руке, и я понял, что он выполнит приказ без колебаний.

Я ещё раз оглядел всех, убедившись, что всё под контролем, и шагнул в сторону места крушения самолёта. Туда пришлось двигаться быстро, но осторожно. Главное — не нарваться на пули своих же. Когда добрался, высунувшись из густых кустов и оглядывая в бинокль поляну с обломками В-29, вздохнул с облегчением: там уже вовсю орудовали наши бойцы. Десантников не было видно. Чтобы ничего дважды не объяснять, я вернулся за Добролюбовым, а потом мы вместе отконвоировали пленных к «суперкрепости», над которой теперь можно было с полной уверенностью ставить алый советский флаг.

Когда вышли из леса, на нас сразу уставились несколько стволов.

— Стой! Стрелять буду! — воскликнул молоденький младший лейтенант, выхватывая ТТ из кобуры и неумело целясь. — Кто такие!

Добролюбов на правах старшего представился. Сказал, что он командир спецотряда СМЕРШ, который выполняет здесь особое задание штаба фронта. Что у нас с собой трое пленных американцев, и они чрезвычайно важны в качестве «языков».