Уже поздно вечером, когда в театре приходится зажигать керосиновые фонари, чтобы видно было, куда идти, и не потеряться в хаосе реквизита (не знаю почему, но электричества пока тут нет), мы выходим на улицу и жадно глотаем прохладный воздух. Всё-таки столько часов провести в пыли, среди барахла, — это испытание для лёгких. Но зато у нас с собой несколько костюмов, грим и прочее, — всё, чтобы превратить нас с Кейдзо в семейную пару.

— Постойте, — говорю, останавливаясь возле полуторки, в которой ждёт Федос, измученный долгим ожиданием. — А за чей счёт банкет?

— Какой банкет? — удивился Кейдзо.

Не буду посвящать его в детали фильма «Иван Васильевич меняет профессию», откуда взял фразу, потому уточняю:

— Ну, кто оплатит все эти костюмы, обувь и прочее?

Сонный лейтенант разводит руками.

— Кажется, комендатура… — начинает он, из чего я делаю вывод: корейских товарищей попросту «нагнули», выражаясь языком моего мира. Это неправильно. Конечно, от театральных деятелей не убудет, у них одежды всякой много. Но я помню железобетонное правило, которому следую всю жизнь: каждый труд должен быть оплачен. Потому прошу Кейдзо с лейтенантом сесть в машину, а сам беру директора театра за рукав и отвожу в сторонку для приватного разговора.

— Возьмите, — протягиваю ему три золотые монеты. Вот и пригодились те сокровища, которые я прихватил с собой.

Он смотрит на деньги, изумлённо расширяет глаза.

— Берите, это достойная оплата за ваш труд, — говорю ему строго, хватаю за руку и высыпаю тяжёлые кругляши на ладонь. — Всё должно быть по-честному.

Директор берёт монеты, прячет их в карман пиджака, и вид у него опасливый.

— Всё в порядке, — заверяю его. — Никто ничего не спросит. Обменяете, на что нужно. Или купите. Не знаю, как здесь принято.

Кореец крепко жмёт мне руку. Наконец-то вижу, как он улыбается. Потом возвращаюсь в полуторку и говорю Федосу, чтобы вёз нас в комендатуру. Там оставляем лейтенанта, а дальше направляемся на восток, в расположение своего полка.

Разработка операции под кодовым названием «Самурай» (чёрт его знает, кому из офицеров взбрело в голову это нерусское слово, но оно прицепилось, как репей, и вскоре даже просочилось в официальные документы, став частью штабных шифровок) после нашего с Кейдзо возвращения пошла в бешеном темпе. Времени на раздумья не оставалось — каждые сутки были на счету.

Но тут нас поджидала засада: никто, ни одна живая душа, не знал, насколько крепко японцы заминировали свои прибрежные воды (если они вообще этим озаботились). Есть ли там минные поля, готовые разнести в щепки любой корабль или подлодку? Мысли невольно возвращались к Великой Отечественной: фашисты в самом её начале, чтобы не выпустить основные силы Балтийского флота из Таллина, где он тогда базировался, в Кронштадт, превратили море в смертельный капкан, засыпав минами очень плотно.

Когда же большинству наших кораблей всё-таки удалось вырваться, фашисты от злости нашпиговали Балтику ещё сильнее, да так, что наш флот оказался заперт у Ленинграда. Без карт соваться на большую воду было равносильно самоубийству. После войны эти проклятые мины ещё долго всплывали из глубин, поднятые штормами, унося жизни рыбаков и торговых судов. А что с Японией теперь? Полная тьма. Может, их воды — такой же адский котёл, только ждущий своего часа?

И вот загвоздка похуже: наш единственный козырь в этой игре — Рихард Зорге, гений советской разведки в Японии, — был давно потерян. Его казнили 7 ноября 1944 года, а вместе с ним японцы уничтожили всю его сеть, словно вырубили под корень. С тех пор — ни слова, ни намёка из Токио в Москву. Были ли там ещё наши люди? Может, и были, но рисковать под носом у японской контрразведки, которая не спала ни днём, ни ночью, никто не решался.

Могло получиться, что мы отправимся прямиком в мясорубку, с завязанными глазами, полагаясь только на удачу и собственные нервы, натянутые до предела. Отступать некуда — приказ железный, а провал означал бы крах всего плана. Но хуже всего — если американцы пронюхают о нашей высадке и кинутся перехватывать инициативу, Япония превратится в кровавую арену, как Корея, которая уже трещала по швам, стремительно катясь к разделу на «красный север» и «звёздно-полосатый юг». Пока этого не случилось, но запах большой драки уже витал в воздухе.

Через неделю мы были на низком старте. Одежда, фальшивые документы, деньги — всё собрано. Оружие? Четыре меча, включая мой, выкованный древним мастером Мицуи Хара, и четыре кинжала танто. Никакого огнестрела, — это опасно. Кейдзо, потомок самурайского рода, мог носить катану открыто, не вызывая вопросов. Наши сопровождающие — его «слуги» и телохранители — тоже вписывались в легенду. А мне, «женщине», придётся прятать клинок под одеждой: тамошним дамам подобные вольности запрещены.

Утро перед отправкой выдалось тяжёлым. Полковник Грушевой, с лицом от недосыпа серым, как бетон, выдавил короткое напутствие, больше похожее на приказ не сгинуть раньше срока. Мы пожали руки товарищам — у некоторых в глазах уже читалась тревога за нас — и вчетвером забрались в полуторку. Машина, скрипя всеми болтами, потащила нас в Наджин.

Там, в порту, ждала С-55 — дизель-электрическая подлодка серии IX-бис «Средняя», готовая нырнуть в океан вместе с нами на борту. Выгрузились молча. Я отвёл Федоса в сторону и, глядя ему в глаза, выдал последнее: если не вернусь через три недели — а это всё, что нам дали на разведку, — он должен взять ящик, который я спрятал неподалёку от расположения полка среди скал, и передать его начальству. «Только тронь его раньше — и тебе конец, — рявкнул я, сжимая плечо бойца. — Там бумаги, за которые трибунал шлёпнет без разговоров». Парень побледнел, но кивнул. Я знал: любопытство может его погубить, а страх — наш единственный шанс сохранить секрет в тайне.

Капитан третьего ранга Макар Ефимович Гранин встречал нас у трапа С-55 вместе со своим старшим помощником. Матросы помогли перенести вещи, — их было немного, в общем-то, всё уместилось в два небольших резиновых и плотно закупоренных мешка. После этого нам предложили забраться внутрь подлодки, и вскоре раздались команды к отплытию.

Никогда бы не подумал, что у меня будет приступ клаустрофобии. Вроде прежде этой хворью не страдал. Но когда оказался в страшно тесном, с тяжёлым воздухом, — он мне показался густым даже, — пространстве подлодки, испытал сильное желание выбраться поскорее наверх и ощутить на лице поток свежего океанского ветра. Однако приходилось привыкать к новым условиям. Да и не только мне, а всей группе: я видел, как побледнело лицо Кейдзо и наших «охранников» — казаха Тимура Сайгалиева и якута Анатолия Иванова.

Помню, как бывший шпион удивился, когда посмотрел на нового члена группы:

— Алексей, — сказал он. — Как человек с такой внешностью может называться Анатолием Ивановым? Это всё равно, если бы у меня так в паспорте было написано.

Пришлось пояснить, что такая вот национальная политика в тамошнем регионе, притом повелось издавна, ещё с царским времён. Имена у якутов сложные, по-русски порой и не выговорить, а фамилий отродясь не бывало. По сути, их заменяли вторые имена-прозвища. Как у славян, только намного позже по времени. Был Васька сын кузнеца, стал Кузнецовым, супони делал — стала вся семья Супоневыми. У якутов так же: было прозвище Тимирдэй (если по-русски, то «железка»), получился Тимирдяев. Был Кэччэгэй (скряга, жмот), — вышло Китчегясов и тому подобное.

— Значит, у него есть настоящее, родовое имя? — спросил Кейдзо.

— Наверное, — пожал я плечами. — Поближе познакомитесь, узнаешь.

Теперь же для нас было самым главным привыкнуть к крошечному внутреннему пространству подводной лодки, не мешать команде работать и не биться всеми частями тела о многочисленные краны, трубы и прочие выступающие детали, механизмы и прочие приборы, предназначения которых я даже представить себе не мог. С-55 по сложности мне казалась чем-то вроде кабины космического корабля, и было совершенно непонятно, как моряки с этим разбираются.