Выходит, у них один вариант: разобрать бомбу на части и вытащить самое секретное, остальное уничтожить. Десантникам в этом случае наверняка дали подробные инструкции, что делать. Вероятно, среди них есть парочка натасканных инженеров. Они не лезут в бой, держатся в тылу — слишком ценные, чтобы ими рисковать. Знают ли они про то, что радиация погубит их здоровье? Возможно, а скорее всего их используют в тёмную. Меньше знаешь — крепче спишь и ручонками трясти не станешь, откручивая гайки и выворачивая винты, чтобы вытащить начинку «Малыша».

Обо всём этом я успел подумать, прежде чем не сорвался американский план. Сделал это наш охотник — шлёпнул первого десантника, чья голова неосмотрительно высунулась из-за укрытия. Остальные тут же открыли огонь, сочтя это нашей атакой, а вскоре рванули в атаку сразу с двух направлений. Увы, но момент внезапности был ими потерян. Мы воспользовались пулемётами, и над тайгой басовито зарокотало:

— Бу-бу-бу-бу… — это оба «Браунинга» принялись выплёвывать в наступающих пули калибра 12,7 мм со скоростью 750–850 выстрелов в минуту. Остальные, и я в том числе, добавили из автоматов. Нам казалось, что лавина огня заставит американцев отступить. Но они упрямо пёрли вперёд, не обращая внимания на потери. Видимо, решили, что времени возиться с нами больше нет, один решительный бросок, и всё будет кончено.

Десантники наконец-то смогли проявить себя. Они умело использовали складки местности, деревья и кусты в качестве укрытий. Мы швырнули в них несколько гранат, ещё три взрыва раздались на склоне высотки, — судя по всему, сработали установленные по моему предложению растяжки, — но наступающих это не слишком остановило. Нам приходилось всё чаще менять позиции, чтобы не оказаться под прицельным огнём. Но безопасных мест становилось меньше. Минут через десять после начала боя я услышал, как рядом кто-то застонал.

Рванул туда, низко пригибаясь. За спиной в обшивку самолёта вонзилось несколько пуль.

— Do not shoot at the plane! (По самолёту не стрелять!) — прозвучал зычный голос.

Я завернул за угол и наткнулся на Андрея Суркова. Он сидел на дне окопа и тяжело дышал, закрыв левой ладонью место на правой стороне груди. Из губ сапёра сочилась, пузырясь, кровь. Мне сразу стало понятно: не жилец наш сапёр — пуля пробила лёгкое. Если бы до госпиталя было ещё хоть полчаса, медики спасли бы. Но в этих условиях…

Сурков посмотрел на меня, горько усмехнулся.

— Такая вот… незадача, — потом закрыл глаза и бессильно опустил голову на грудь. Я знавал тех, кто даже с таким ранением мог продержаться несколько часов. Но человеческий организм — загадка природы. Кому шесть пуль в тело влепи, а он, словно кошка с девятью жизнями, вытянет. Другому…

— Твою ж мать! — выругался я в бессильной злобе. Занял место сапёра в стрелковой ячейке и дал несколько очередей в сторону наступающих. Двое подобрались слишком близко и рухнули на землю, остальные перевели огонь на меня, пришлось ретироваться.

Сменил позицию, а после так и начал бегать: от своего места туда, где раньше обстреливался Сурков и обратно. Только и шептал в запале, как Чапаев, переплывая реку Урал: «Врёшь! Не возьмёшь!» Не хотелось, правда, думать о том, что герой Гражданской войны так и сгинул в ледяных водах, раненый.

Вскоре американцы дрогнули. Прозвучала команда «Let’s move away!» («Отходим!»), и они принялись пятиться назад. Мы прекратили огонь. Патронов осталось совсем немного. Ещё одну атаку отбили, а дальше?

Минут через двадцать в окоп ввалился Добролюбов. Я бросился к нему:

— Серёга, живой⁈ Не ранен? А Микита где?

Опер отдышался и отрицательно помотал головой.

— Я нормально. Сташкевич всё. Нас гранатами забросали. Пулемёт разбило, пришлось бросить. Как они отошли, я сразу сюда.

— А рация? С нашими связались?

— Да. Сказали: через четыре часа будут.

— Сколько⁈ — изумился я и снова позволил себе длинную матерную тираду. — Мы же столько не продержимся.

Командир хмуро посмотрел на меня. Я огляделся. Около него рации не оказалось. Угадав, что ищу, опер вздохнул:

— Рацию тоже. Вместе с Микитой.

Я устало опустился рядом с Добролюбовым. Подошёл Остап Черненко. Лицо грязное, закопчённое. Снял флягу с пояса, открутил крышку и жадно отпил воды. Обросший чёрной щетиной кадык двинулся вверх-вниз несколько раз.

— Патронов ещё много, я ствол поменял, — доложил он.

Командир кивнул.

Мы остались вчетвером. Если Бадма жив, конечно.

Стоило о нём подумать, как охотник, сообразно своей привычке, появился из ниоткуда. Мы заметили у него свежую повязку на бедре левой ноги. Жигжитов был бледен. Видно, что потерял много крови. Крепко его зацепило, но как он привык не сдаваться в тайге, испытывая трудности, так и теперь — терпел, виду не подавал, что больно. Тяжело опустился рядом, поморщившись.

— Что делать будем? — спросил Добролюбов, ни к кому конкретно не обращаясь. В такой ситуации важно коллективное мнение, персональные решения принимать поздно.

Все молчали. Мне, учитывая весь военный опыт, было понятно: следующая американская атака на место крушения В-29 Enola Gay окажется успешной. Четверо против… сколько их там осталось? Порядка тридцати? Около взвода примерно, значит. У нас нет шансов. Тут к Вольфу Григорьевичу Мессингу не ходи, и так всё понятно. Группа четыре трупа. Но я вдруг ощутил, как изнутри растёт сопротивление.

Погодите-ка, силы небесные или кто придумал, чтобы я здесь оказался. Какого, собственно, лешего я должен сдаваться на милость американским победителям? Уж не меня ли всю жизнь тошнит, что «самая великая» нация (которая на самом деле ни хрена не нация, а сборище эмигрантов, устроивших геноцид местному населению) третье столетие кошмарит всю планету? Не я ли с самого детстве слышал про агрессивную американскую военщину, а когда мне стукнуло почти полтинник, стал слушать это снова из всех щелей, от ТВ до интернета⁈

— Вот что, товарищи, — сказал я решительно. — Оставайтесь здесь. Я пойду на охоту. Уничтожу этих тварей, сколько смогу. Вы держитесь до прихода наших. Постараюсь увести хотя бы большую часть пиндосов за собой.

— Кого? — удивился Остап.

— Ну, мы так называем американцев.

— Мы?

— Ну да, в батальоне. Есть у нас там один серб, вот он и придумал, — сочинил я на ходу.

— Пиндосы. Смешно, — оскалился Черненко.

«Эх, дружище, видел бы ты, что твои соплеменники станут думать о них в первой четверти ХХI века», — подумал я и погасил в себе эти мысли.

— Я запрещаю, — неожиданно сказал Добролюбов.

Я уставился на него изумлённо.

— Нам надо держаться вместе, — пояснил опер.

— Товарищ командир, можно вас на минуту? — попросил я.

Добролюбов нехотя поднялся, мы прошли в самолёт.

— Серёжа, а не забыл ли ты, друг, с кем разговариваешь? — твёрдым тоном напомнил ему.

— Не забыл, товарищ полковник, — ответил лейтенант. — Но думаю, вы совершаете большую ошибку. Вместе у нас больше шансов дождаться своих.

— Товарищ лейтенант, — я «включил» старшего по званию. — Полагаю, что вашего боевого опыта явно недостаточно, чтобы давать мне советы.

Добролюбов насупился обиженно.

— Серёга, — я дружески положил ему ладонь на плечо. — Поверь, так будет лучше. Пройдусь по их тылам, как корпус Доватора. Слышал о таком?

Опер кивнул.

— Короче. Держитесь тут. Когда станет совсем невмоготу, отступайте прямо к бомбе. Они побоятся туда стрелять.

— Почему ты так думаешь?

— Потому что рванёт так, что в Америке стёкла задрожат, — соврал я. Опер поверил.

Мы вышли наружу. Бойцы посмотрели на нас вопросительно.

— Товарищ Оленин уходит в боевой поиск, — коротко пояснил Добролюбов. — Мы занимаем оборону.

Бойцы даже кивать не стали — приучены к дисциплине, да и начальству их одобрения не требуется. Я вернулся в фюзеляж самолёта, поменял повязки на своих ранах. Заодно обратил внимание, что заживают они слишком быстро. На удивление. С чего бы такая ускоренная регенерация? Мутировал, когда перемещался во времени и пространстве? Вместо кровавых ран теперь были только припухшие шрамы. Но повязки я всё равно оставил. Лишними не будут.