Я кончил институт, получил назначение на завод в один областной город, и мы с Фаиной уехали.

Около четырех лет мы прожили вместе, и я не прикасался к ней. Если раньше была надежда, что со временем припадки пройдут, то теперь надежды почти не оставалось. Болезнь, как говорили врачи, прогрессировала. Каждый месяц случались приступы уже без всяких наших попыток близости. Я боялся оставить ее одну, но Фаина обычно предчувствовала, когда придет болезнь, и я находился рядом с ней. Я готов был так жить всю жизнь, но ее все это сильно мучило. Ей очень хотелось детей, и она мне часто говорила:

— Опять приснились детские головки, мальчик и девочка, будто я ласкаю и слышу их запах.

Я видел, с какой завистью глядела она на катающих детские коляски мамаш, как умилялась, встретив детей.

Мы жили тихо и неторопливо, как, наверно, живет большинство семей. Завели новых товарищей, но встречались с ними только по праздникам. Шумные компании с выпивками, где быстро возникают симпатии, были не по душе Фаине. Не то что бы она ревновала, просто угадывала настроение людей, хмурилась и мрачнела. Нам было хорошо вдвоем. Я работал на заводе, она — в швейной мастерской недалеко от дома. Мы звонили друг другу, а после работы я заходил за ней, и мы возвращались домой. Читали, гуляли, смотрели телевизор. По выходным ходили в кино, театр, уезжали за город, зимой катались на лыжах. Отпуск проводили у себя на родине, один раз ездили на юг. Так шло время.

Однажды я задержался на заводе, мне и раньше приходилось задерживаться, но ненадолго. Весь день я был занят и ни разу не позвонил Фаине. Как приятны были эти звонки! Мы говорили всего несколько слов, но за ними вставала любовь — в мире есть человек, который всегда думает о тебе и ждет. Конечно, я бы мог выкроить время и позвонить, но я забыл, первый раз за четыре года.

Я вспомнил об этом, когда подошел к двери квартиры. Нажал на кнопку, ожидая, что сейчас дверь распахнется и я увижу Фаину, немного обиженную и старавшуюся поглубже скрыть эту обиду, и меня охватит щемящая радость. Фаина не отворяла, и за дверью — тишина. Неужели она ждет меня в мастерской? Я собрался идти назад, но в последний момент подумал: раз я у двери квартиры, то надо вначале зайти туда. Ключ у меня был. Предчувствие беды шевельнулось во мне.

Отпер дверь и из прихожей заглянул в комнату — Фаина лежала на полу рядом с диваном, и тело ее было судорожно сжато, как застиг ее приступ. Я бросился к ней. Она была уже мертвой.

Так закончилась наша недолгая совместная жизнь, такая необычная, — счастливая и печальная.

Через несколько лет я снова женился. Вторая жена у меня вполне здоровая женщина, как будто любит меня, мы растим двоих детей, мальчика и девочку, но чего-то не хватает мне, и я часто думаю о Фаине.

Дмитрий Николаевич Волынцев, прожив до сорока с лишним лет, почему-то все чаще задумывался: правильно ли он распорядился своей судьбой.

На свою жизнь Волынцев не обижался, во всяком случае не мог сказать, что она не получилась. У него было двое почти взрослых детей, дочь и сын, и дети росли здоровые и неплохо учились. Жена Капитолина была хорошей женщиной без всяких претензий, тратившей всю свою энергию на семью и хозяйство и находившей в том удовлетворение. Она внесла в его жизнь прочность, покой, основательность, и он любил ее за это. Впрочем, всегда одинаково любить, как одинаково и ненавидеть, невозможно, и чувство к ней менялось — она то нравилась больше, то меньше, но никогда, даже когда женился, его не захлестывала волна огромной любви, в которой беспомощно барахтаешься, тонешь и одновременно испытываешь восторг; зато не было и зигзагов, когда любовь оборачивается другой стороной — неприязнью.

По службе Волынцев не достиг больших высот — занимал всего-навсего должность завуча в обычной общеобразовательной школе одного города, но, лишенный честолюбивых устремлений, он не стремился делать карьеру. Со своими же обязанностями завуча и педагога, как считал, справлялся неплохо.

В последнее время на него что-то накатывало, и это было весьма странно при его прочном семейно-общественном положении и уравновешенной в общем-то натуре. Ему вдруг ни с того ни с сего хотелось крикнуть. Волынцев, когда неожиданно появлялось такое желание, сцеплял зубы, и выходил куда-нибудь. Чаще всего шел в умывальник, подставлял лоб под холодную струю, пил воду. «Боже мой! — восклицал он. — Что это со мной творится?»

Однажды такое произошло с ним, когда ехал с работы в переполненном автобусе. Он стоял в средине, плотно зажатый со всех сторон, и ему захотелось сойти сейчас же, немедленно. Автобус подкатил к остановке, и Волынцев стал проталкиваться к выходу, а народ мешал. С каким-то отчаянием он боролся с толпой. Сумеет ли выйти здесь — стало для него вопросом жизни и смерти. Он успел сойти в самый последний момент, когда двери готовы были захлопнуться. Оказавшись на тротуаре, он ходко пошел, стараясь успокоиться.

Дома ему не всегда удавалось сдержаться, и он давал волю своему раздражению: придравшись к какому-нибудь пустяку, кричал на жену и детей. А потом делалось стыдно. «Что же это я? — думал он. — Ведь я отравляю жизнь им и себе». Но сдержаться было свыше его сил. «Нервы, нервы, — говорил он себе. — Работа нервная. Оттого и происходит».

Уединялся в комнате, ложился на диван, и перед глазами возникало всегда одно и то же.

…Тогда, почти четверть века назад, Митя Волынцев был красивый юноша с веселым наивным лицом. Он только что окончил школу и совершенно не знал, чем заняться. В голове бродили какие-то смутные образы, которых он и сам стыдился. Перед институтом он робел.

Случилось так, что за него подумали, это и предопределило выбор профессии на всю жизнь. Ему и еще нескольким выпускникам школ предложили пойти учителями начальных классов в деревню, поскольку там не хватало учителей, обещая через год дать направление в вуз.

В те времена почти в каждой деревне была маленькая, но своя школа, где во всех классах училось с десяток детей.

Волынцев с радостью и робостью согласился. О педагогическом поприще он никогда даже не мечтал, а тут вдруг представилась возможность испытать себя на этой стезе, почувствовать самостоятельным, взрослым, строгим. Деревню он совершенно не знал, но город, в котором родился и вырос, напоминал деревню.

Ему повезло. Село, называвшееся Большим, находилось всего в семи верстах от города и было очень красивым. С краю села над обрывом стояла хорошо сохранившаяся церковь с кирпичной оградой, за которой располагалось кладбище. Отсюда открывался широкий простор — леса, поля и перелески словно думали о вечности под опрокинутой чашей неба. Под обрывом текла речушка — Каменка. Дно ее устилали булыжник и галька, встречались и огромные валуны — от этого, наверно, она и получила свое имя.

Волынцев удивительно быстро вошел в роль учителя, точно всю жизнь только тем и занимался, что учил детей. Ему никто не помогал, но зато и не мешали. Он был один. Только через неделю после начала занятий на одном уроке у него поприсутствовала инспектор из районо, женщина с застывшей педагогической строгостью на лице, и, видно желая ободрить, похвалила. Ее похвала сделала Волынцева увереннее.

Он учил все четыре класса начальной школы. Во всей школе было тринадцать человек, двое — в первом, трое — во втором, четверо — в третьем и столько же в четвертом классе. Детишки были смышленые и смешливые, но в общем-то послушные. Больше всего он боялся, что его не будут слушаться. Опасался Волынцев и насмешек взрослых, которые могут подорвать его учительский авторитет. Какой он учитель, если чувствует себя мальчишкой, да и вид мальчишеский — лицо с чистой гладкой кожей и пушком, к которому еще не прикасалась бритва. Но неожиданно для себя он превратился здесь из Мити в Дмитрия Николаевича.

— Здравствуйте, Митрий Миколаич, — первыми здоровались с ним пожилые колхозники, приподнимая над головой фуражку.