Обе войны в такой же ясный день начались, только та в жатву, а эта перед сенокосом…

С этого дня Егорка и начал себя помнить. Что на него так подействовало, — тревога, повисшая в самом воздухе, выражение человеческих лиц? Ему было два года, но он хорошо запомнил, как они спустились по ступенькам крыльца и пошли по пыльной дороге за деревню. В небе была черная дыра, на которую больно и страшно было глядеть. Егорка понимал, что, пока он на руках отца, ему нечего бояться. Вместе с ним он покачивался на ходу, иногда его щека касалась грубой щеки отца, уколовшись, он немного отодвигался. У отца был такой же длинный нос, как у бабки, и всем лицом он походил на нее, только в нем было еще что-то грубое, мужское. На вершине холма у риги они остановились. Дорога текла по склону холма и упиралась в лес. В лесу было сумрачно и жутко. Отец передал его бабушке, и ее руки приняли Егорку и укрыли. Отец с матерью пошли вниз к лесу, а Егорка и бабушка стояли и глядели им вслед. Те шли не торопясь, отец часто оглядывался и махал рукой. Они делались все меньше и наконец пропали в лесу.

И еще Егорка запомнил осень того года, стылую землю, слегка запорошенную снегом, черные деревья, рокот своих и чужих самолетов, пролетавших над деревней. Наши как будто пели: ра-ра-ра и ничем не грозили ему; оу-оу-оу — гудели немецкие. Услышав надсадный вой, Егорка со всех ног бежал в избу и забирался под стол. По вечерам в той стороне, куда закатывалось солнце, видны были слабые отблески, доносился протяжный гул и чувствовалось, как дрожит земля. Люди выходили из домов, глядели на закат и прислушивались к гулу, шедшему по мерзлой земле, словно кто-то тяжелый ворочался в ней. На всех лицах было одинаковое выражение тревоги. Все куда-то собирались, по деревне ездили запряженные в сани лошади, у дверей стояли приготовленные сундуки и мешки с хлебом. Мать спешно шила Егорке шубу из овчины, а он стоял рядом с ней и глядел, как она шьет. Временами она исчезала, и они с бабушкой оставались в избе одни.

— Пришла я с оборонительных работ, — настал черед рассказывать Орине, — мамаша мне треугольное письмо сует: «Прочитай-ка быстрее. От Алексея. Я руку различаю. Сам пишет, значит — живой. Я уж решила до тебя подождать, никому не показывала письмо». Развернула я, стала читать — и слезы белый свет застлали: раненый, лежит в Пушкине под Москвой. «Надо ехать, — говорю мамаше, — проведать его да кое-что отвезти». — «Куда ты поедешь? Слышишь, что в той стороне делается?» — «Слышу», — отвечаю. «А вдруг в это время эвакуация. Потеряемся. Что мне, старой старухе, с малым дитем делать?» — «А Алексей же как там? Я одним днем обернусь». Побежала я перво-наперво к бригадиру с работ отпрашиваться. «Раз такое дело, — говорит, — езжай». Собралась я, кринку русского масла взяла, кусок сала, литровую банку меда, две пары носков из овечьей шерсти, солдатские трехпалые варежки, все это в вещевой мешок уложила, чтобы руки свободные были, и пошла. До Загорска полдня добиралась, где на машине, где на лошади, а где и пешком. Народ с той стороны валит, а в ту сторону — войско, пушки, танки. На вокзале мне сказали, что в сторону Москвы поезда не ходят. «Ничего, — думаю, — тут недалеко, пешком дойду». Иду, везде посты, меня останавливают: «Ты куда, гражданка? Народ оттуда, а ты туда. Не шпиенка ли? Что у тебя в мешке?» Я им письмо показываю: муж, мол, у меня в госпитале. Какая я шпиенка?! «Муж? Ну коли муж — иди».

Пришла в Пушкино только под вечер, госпиталь разыскала. Пустили меня. Иду по коридору, слышу, раненые стонут. У меня сердце замирает. Приоткрываю тихонько дверь палаты, вижу, Алексей лежит и на меня смотрит: «Как ты здесь оказалась?» Так, мол, и так, пришла. «В такое-то время?! Я уж думал, не сон ли это мне снится?» Солдаты тоже на меня смотрят, смеются. Я их всех обошла, табаком оделила.

Посидела я у него часа три, рассказала, как дома. Он о тебе, Егорка, все спрашивал. «Большой, — говорю, — стал. Разговаривает». Рана у Алексея была тяжелая, в левое плечо, чуть выше сердца. Рассказал он мне, как был ранен. Шел бой в деревне… (Он и название мне сказывал, да я забыла.) Я, говорит, и немец из-за угла дома выскочили друг на друга. Он в меня из нагана выстрелил, в сердце целил, а я в него — из винтовки в самую середку попал, всего гада разворотил. «Больно, спрашиваю, было?» — «Ничего, терпимо. Сам до санбата дошел».

Попрощалась я с отцом твоим и солдатиками, пожелала им выздоровления и домой пошла. Вместо одного-то дня, как думала, я два дня пробыла в дороге.

— А я тут одна, места себе не нахожу, — подхватила Наталья рассказ. — Где она, что с ней? Обо всем передумала. Может, думаю, ее и в живых-то уже нет, под бомбежку попала. Отпустила, думаю, на свою голову… Чем она мужу-то поможет? Ничем. А мальчишку маленького старухе на руки кинула.

В первый вечер, как Орины дома не было, на западе так и сверкало, так и сверкало, полнеба охватывало, будто зарница, когда хлеба поспевают, и гул уже ясно слышался. Вот-вот, думается, прорвется огонь, потечет, и до нас дойдет. Земля дрожала, как в лихорадке. Кто ухо к земле прикладывал и слушал, кто на колокольню лазил и на запад смотрел. Уже подводы между домами распределили. Мне досталось с Березиными ехать. Думаю, ничего с собой не возьму. Сяду с Егоркой и поеду налегке, мне бы только его спасти. Пока сама живу, и он жив будет. Но долго ли мне, старой, жить осталось?

На другой вечер все снова высыпали на улицу слушать. Гул точно глубже под землю ушел, и сверкать-то — сверкает еще, но уже блекло, красно, как при грозе, когда она далеко ушла. «Бабы, — говорю я, — а ведь отогнали немца от Москвы. Не стоит нам с места трогаться». «Как отогнали?» — спрашивают. «А вот глядите и слушайте». Послушали. «Да, как будто потише стало и сверкает не так, как вчерась. Но откуда тебе известно, что отогнали? Может, бой тише идет?» — «Нет, бой не тише, а сильнее разгорается. Вишь, освечивает беспрерывно. Только он нынче дальше от нас». Тут старик Пахом, председатель, в расстегнутом полушубке, без шапки, в деревню верхом на лошади прискакал. «Распрягайте, бабы, лошадей! Никуда с родных мест не поедем! Одолели супостата, пихнули от Москвы!» Кто как — кто плачет, кто смеется, а кто встал на колени и молится. «Ты Наталья, — говорят мне, — пророчица». — «Нет, — говорю, — я не пророчица. Я просто понимаю».

В этот вечер Орина домой пришла. Мы только с тобой, Егорка, спать легли, задремала я, вдруг в боковое окно: стук-стук. Выглянула я в талую щеку, вижу — Орина в шаль замотана. Впустила я ее и спрашиваю: «Неужто одна через лес шла?» — «Одна». — «И волков не боялась?» — «Боялась. Да у меня коробок спичек и палка». Выбранила я ее, а сама уж больно рада, что она живая вернулась. В ту зиму у нас тут невиданно сколько волков объявилось, вместе с войной пришли. Говорили, что даже белого волка видели, а уж слухов, что волки кого-то загрызли, не перечесть сколько было. В деревне они всех собак перетаскали, у нас тоже Рыжика съели. Встанешь утром — кругом волчьи следы.

Проговорили мы с Ориной в ту ночь до утра.

Через день-два гула уже не стало слышно, отблесков не видать и земля дрожать перестала. Такая тишина разлилась, что в ушах звенело. Но тревога за своих все равно оставалась, с ней и жили.

В середине войны после второго ранения отец твой, Егорка, домой на побывку приезжал. Это ты уже, наверно, помнишь?

Но от этой встречи у Егорки остались смутные воспоминания. Отвык он от отца и за те два-три дня, которые тот пробыл дома, не успел к нему привязаться. Он помнил лишь, что в избе появился кто-то большой, незнакомый и лишний. Ему говорили, что это его отец, но слова для него мало что значили. С неудовольствием и ревностью он наблюдал, как отец садился возле матери. С Егоркой в эти дни она меньше нянчилась, даже как будто охладела к нему, все время была с отцом. На этот раз он совсем не запомнил его лица. Как его провожали, он тоже не помнил.

— От Алексея хоть письма шли, — продолжала Наталья, — а от Дарьи — ни слуху ни духу. Где она, что с ней, живая, мертвая ли? Я ее уж оплакала, но в поминанье за упокой записывать не торопилась. И вдруг в последнюю зиму войны приходит от нее письмо, как будто с того света. Нашлась, нашлась Дашутка! В плену была, да не одна, а с ребенком. Сколько мытарств перетерпела! О муже она ничего не знает, как ушел на границу, так его больше не видела.