Егорка увидел, что им обоим стало неловко. Они переминались с ноги на ногу, поскрипывая хромовыми сапогами, и разглядывали нехитрое убранство крестьянской избы.

— Ну что, пойдем? — спросил молодой у толстого.

— Да, конечно.

Они пошли к порогу. Уже держась за скобку, толстый сказал:

— Понятно, бабка, надеюсь?!

Егорка и Наталья наблюдали из окна, как они отвязывали лошадь и садились в возок. Лошадь резво взяла с места и унесла их.

Вскоре вернулась с работы Орина. Ей уже было известно, кто приходил к ним в дом, поэтому ее глаза светились строгим блеском.

— Надо бы, надо забрать тебя дня на два, чтобы ты поумнела! А то, ишь, какая добрая нашлася! Куда ни позовут, она со всех ног несется, в разном, прости меня, господи, дерьме роется! — обрушила она на свекровь свой гнев.

— Как не помочь? — тихо оправдывалась Наталья. — Просят же люди.

Егорка, всегда защищавший бабушку, молчал, потому что чувствовал, что мать говорит так не по злобе, а от радости.

Зима возвращалась несколько раз, снег таял, появлялись проталины, но вдруг завьюжит, запуржит — и снова вокруг белым-бело, точно не апрель стоит на дворе, а вернулся февраль. Хуже нет такой погоды. Егорке, который с нетерпением ждал весны, хотелось выть от огорчения. Ненужными казались на ветлах починенные старые и вновь свитые грачиные гнезда, и сами птицы как будто думали: а не улететь ли нам обратно.

Проходит день, другой, расходятся тучи, проглядывает солнце, снежная целина блестит, слепит глаза. Птицы передумывают улетать и оглашают округу радостными криками. Солнце на глазах съедает снег, оголяется земля. Она словно охает от удивления, распрямляется и начинает дышать всей грудью.

С каждым днем солнце набирает силу, дует южный ветер, и чувствуется, что зима уже не вернется, не победить ей тепла. Просыхая, курятся поля, твердеет на дорогах грязь, под ветром вскипает скопившаяся в низинах талая вода.

Пасха пришлась как раз на такое время, когда земля полностью обнажилась от снега, но было еще голо и серо и трава пробивалась лишь у завалинок на солнечном припеке.

С утра Егорка ушел с мальчишками на луг играть в лапту. Но, когда в деревне заскрипела гармонь и девичий голос залился песней, все остановились, и никто не бросился ловить пущенный свечой в небо мяч.

— Айда, — сказал кто-то, и все торопливо побежали в деревню.

Нарядные девки, взявшись под руки, вышагивали по улице в ногу, как солдаты. Подражая им, шли девчонки; среди них была Феня с носовым платком, туго набитым орехами. Она вынимала из платка по орешку, клала на крепкие зубы, щелкала, сплевывала с толстых губ скорлупу и аппетитно хрустела каленым ядром.

По улице нетвердой походкой шли парни и пели под гармонь разухабистые частушки.

Дома у Егорки было всего наготовлено вдоволь, нажарено и наварено, только не было никакого вина: ни красного, ни зеленого — так называли в деревне водку, и Егорка не знал, что это такое и почему люди, выпив вина, начинают пошатываться и делаются непохожими на самих себя.

— Ты пробовал вино? — спросил он Кольку.

— Пробовал. Раз отец, пьяный, уснул за столом, и я допил из его рюмки. Ску-усно!

Егорка вздохнул:

— А я нет.

Только он сказал это, как носок его ботинка задел что-то, он нагнулся и в летошней побуревшей траве увидел бутылку, на который было написано: «Водка». Она была, конечно, пустой, но на дне еще осталось на глоток.

— Зеленая! — радостно закричал Егорка, поднимай бутылку. — Теперь и я попробую!

— Оставь немножко и мне, — попросил Колька.

— Ты уже пробовал, — пожадничал Егорка и торопливо выпил из бутылки остатки.

А потом уставился глазами, полными слез, на Кольку. Ему показалось, что его обманули, вместо меда дали дегтя.

Горечь во рту была такая, словно наелся осиновой коры или полыни. Обида его обратилась на Кольку, и он едва не ударил его.

— Что же ты?! — сказал он.

— Не знаю, — оправдывался Колька. — Наверное, у отца была другая…

Друзья отправились к колодцу, зачерпнули бадью воды, и Егорка долго полоскал рот и пил студеную воду, чтобы избавиться от полынной горечи.

У клуба в центре деревни, где были сделаны скамейки, плясали парни и девки. Спешить туда не стоит: настоящее большое гулянье будет вечером в сумерках. Под окнами домов собрались люди, — у одного дома сидели старухи и бабы, у другого сошлись мужики. Ребята подумали и решили идти к мужикам. Когда те собираются, всегда вспоминают войну.

Принарядившиеся мужики сидели перед домом Якова Горелова на бревнах, с зимы припасенных хозяином для ремонта избы. Тут были сам Яков, недавно овдовевший Тихон Патрикеев, хромой Иван, одноногий Петр, Александр с пустым правым рукавом и еще человек пять-шесть. Ласковый весенний ветер разгонял махорочный дым.

— Из нас двоих, Сашка, можно одного целого человека сделать, — говорил Петр сидевшему рядом с ним Александру, — Давай жребий кидать: или ты отдашь мне левую ногу, или я тебе — правую руку. Согласен? А то что мы — двое убогих?!

Александр был грустный и не ответил на шутку.

— На войне, — сказал Иван, — самое страшное — не убитым быть, а остаться самоваром.

— Что такое самовар? — спросил Егорка.

Иван снисходительно посмотрел на мальчишку, но удостоил его ответом:

— А это когда человек без рук и без ног. Таких самоварами называли. Я раз видел одного: несли его на носилках, а он улыбался.

— Я тоже не боялся смерти, — заговорил Яков. — Как попал на фронт, сказал себе: убьют — ну и хрен со мной! Смерть-то одна у человека, рано или поздно, а умирать надо. Так чего ее бояться?

— Но ведь и жизнь одна, — сказал Александр.

— Одна, — согласился Яков и продолжал: — В каких только я переделках не был! И с парашютом прыгал, и в разведке был, а однажды мы вдвоем с земляком атаку отбили. Не знаю, как я тогда уцелел.

Егорка сглотнул слюну и подвинулся к Якову.

— Затишье было на нашем участке. Командир взвода и говорит мне: «Вы подежурьте пока одни, а мы в баню сходим. Как бы другой взвод без очереди не влез». Не мылись мы целый месяц, а тут баню как раз недалеко смастерили. Пошли они, а мы с земляком остались у пулемета, я — первый номер, он — второй. И надо же такому быть — немцы в это время разведку боем затеяли! Правый фланг наш упирался в болото, а взвод, который слева от нас оборону держал, по чьему-то приказу во вторую полосу отошел, и остались мы одни против целой роты. Первую очередь дал длинную, положил их на землю, кого живыми, кого мертвыми, и не даю подняться, бью короткими, очередь — влево, очередь — вправо, боюсь, вода в кожухе закипит. Двое все-таки ворвались в траншею. Который первый бежал — земляк его из винтовки в упор убил. Второй повернул назад, он его — в спину. Вижу сквозь прицел, немцы отходить начали. «Ну, — говорю земляку, — засекли нас. Сейчас они по нам вдарят. Давай перетащим пулемет на другое место». И только мы взялись за него, как нас накрыло. Что-то лопнуло рядом, и ничего больше не помню. Откопали меня из земли, глухой на оба уха, плохо соображаю. Два месяца в госпитале пролежал. Правое ухо отошло, а левое совсем не слышит.

— Ну, а земляк? — спросил Александр.

— Его насмерть. — Яков тянул самокрутку и сплевывал между широко расставленных ног.

— Да, все зависит от случая: повезет так повезет, а не повезет — так и… — сказал хромой Иван. — Меня вот у Зееловских высот в ногу ранило. Всю войну прошел, а тут на тебе!

— Что же ты, голову и задницу спрятал, а ноги — нет?

Мужики засмеялись.

— А так вышло. Прижали нас огнем, залегли мы. У меня голова внизу оказалась, а ноги на бугре.

— Так немец твою пятку, значит, за голову принял?

Они снова захохотали.

— Чай, я в сапогах был. — Иван не обижался и смеялся вместе со всеми.

Жалко, отца нет в живых, он тоже бы что-нибудь рассказал. Егорка вспомнил рассказ матери, как был ранен отец, и ему так сильно захотелось поведать об этом, что он не вытерпел и встрял в разговор взрослых: