Вот и крайний дом. Женщина хотела перейти улицу, но, увидев их, остановилась.

— Идите. Не буду переходить вам дорогу… Сынка провожаешь, Орина?

— Сына.

И обе вздохнули.

Дорога поднималась полем в гору. С горы, где когда-то стояла рига, можно последний раз поглядеть на деревню — на избы, прячущиеся под старыми деревьями, огороды, на поля и перелески, на реку и лес за рекой, там они с бабушкой любили собирать грибы. И вот уже все уходит за холм. Дорога упирается в лес. Орина идет впереди, Егорка и Наталья — немного поотстав.

— Чует мое сердце, не увидимся мы больше, — вдруг говорит старуха.

— Что ты, что ты, бабка?! Через год я приеду. Увидимся!

Егорка кладет на ее костлявое плечо руку и прижимает к себе. Ему хочется разрыдаться, но он крепится и глядит на нее. А старуха плачет, роняя слезы себе на грудь, на Егоркины руки, на землю.

Мать поехала провожать его дальше, а бабушка осталась стоять.

— Ну, прощай, — говорит она, последний раз оглядывая внука.

И вот уже нет ее, а он сидит и смотрит на бегущие за окном телеграфные столбы. А потом остается позади мать, а он один вырывается вперед — и летит, летит все дальше, в неизвестность, в будущее.

Егорка не ожидал, что его первая разлука будет такой долгой: год работы, три года службы в армии, год учебы в институте — все это шло друг за другом беспрерывно, и только через пять лет он смог навестить родные места.

Уже не было в живых бабки Натальи. Видно, предчувствовала она свою смерть, когда прощалась с внуком. Месяца через три после его отъезда она тоже уехала к дочери. Егорка первое время сильно скучал о доме. А что испытывала она, на старости лет оказавшаяся в чуждой ей местности?! Но не вернулась назад, а осталась в большой беспокойной семье, взвалив на свои плечи заботы. Конец ее был мучителен. За год до смерти она ослепла, временами мутился рассудок, своего нового внука она называла Егоркой, вешала на руку корзину и собиралась в лес по грибы, — не от того ли, что когда-то она сильно ушибла голову? Егорка служил в армии и изредка получал письма, в которых тетка сообщала ему о бабушке. Однажды он прочитал, что бабушка умерла. Он вышел из шумной казармы, забрел в лес и лег на траву. Рядом с ним появилась пустота, пятно, которое долго не заполнится и не зарастет ничем, может быть, никогда. Такую связь он чувствовал в эти минуты с бабушкой, что ему казалось, вместе с ней умерла и часть его самого. Это была первая утрата в его сознательной жизни, и он переживал долго, молча, боясь, что если он кому-нибудь скажет, то не станет в его душе нежной грусти о ней.

И вот теперь, когда он оказался в родных местах, не осветленных присутствием Натальи, он переживал еще раз, заново, словно только вчера получил известие о ее смерти. Он бродил по полевым дорогам, берегом реки, лесной опушкой, заходил в лес, чего-то искал и не находил.

Год назад из письма матери он узнал, что Феня вышла замуж за его друга Кольку, а до этого мать часто писала ему: «А еще меня спрашивала Феня, когда ты приедешь на побывку». Приятно было сознавать, что кто-то думает о тебе. Но теперь, похоже, уже никто не думал, кроме матери, которая осталась такой же, какой была пять лет назад, — по-вдовьи терпеливой и сильной. В деревне она заняла место своей свекрови. В какой-то мере оно досталось ей по наследству. Прожить двадцать лет с такой старухой и ничего не перенять от нее — было бы странно, рассуждал народ и шел к Орине со своими болями и бедами. А Орина, как и тогда Наталья, немного тяготилась своим положением, но чем могла — помогала.

Соскучившись в деревне, Егорка решил съездить в районный город, где теперь жили Феня и Колька. День был воскресный, базарный, все шли на рынок или возвращались оттуда с каким-нибудь приобретением — деревянной кадкой для засола огурцов, граблями, вилами, визжащим поросенком в мешке, кроликом, новым веником или мочалой из лыка. У всех были загорелые грубоватые лица, и Егорка, бледный, худой, в серых, тщательно отглаженных брюках и белой нейлоновой рубашке с закатанными рукавами, резко выделялся в толпе. Он толкался на базаре, вслушиваясь в родной говор, затем вышел на центральную улицу и медленно побрел в тени подстриженных лип. Делать ему пока было нечего, и в кармане денег рубля полтора — остаток стипендии. У матери попросить он не решился. «Схожу искупаюсь, потом в столовую, в кино, а вечером — на танцы. Должно хватить», — думал он, гремя в кармане мелочью.

На перекрестке он чуть не разминулся с Колькой. Они рассеянно посмотрели друг на друга, каждый был занят своими мыслями и не ожидал такой встречи, но, пройдя несколько шагов, оба разом оглянулись и остановились.

— Колька!

— Егорка!

— Вот встреча!

— А я гляжу, — заговорил Колька, в улыбке щуря глаза, — что-то знакомое. Оглянулся — ты!

Он тискал его пальцы своей грубой широкой рукой. «В детстве я был сильнее его», — подумал Егорка, морщись от боли. Колька был на полголовы ниже, но в полтора раза шире в плечах. Что-то мужицкое было в его лице и фигуре. Егорка рядом с ним чувствовал себя юным.

— Когда приехал?

— Неделю назад.

— Что мы стоим? Пойдем. Мне надо шкуру телячью сдать. В деревне теленка зарезали.

Только теперь Егорка заметил, что Колька держит в руках грязную сумку. Пошли назад к рынку той же улицей. День уже не казался Егорке пустым. У торговых рядов, где продавали живность, Колька, присев на корточки, посмотрел на кроликов.

— Сколько просишь? — спросил он торговавшего кроликами мальчишку.

— Прошу пять рублей, отдам за четыре, — ответил мальчишка.

— Дурак! Ты проси столько, за сколько отдашь. Кто же тебе больше даст?.. Пра, дурак! — Колька плюнул и отошел.

У деревянного здании с вывеской «Заготконтора» друзья остановились.

— Подожди меня, — сказал Колька и пропал в дверях.

Минут через десять он вышел с порожней сумкой.

— Давай-ка мы этим деньгам за телячью шкуру голову свернем. Тут недалеко «Пиво — воды» есть.

На полдороге Колька спохватился.

— Что это я сумку ношу?!

Он кинул ее в ближайшую урну, сумка не умещалась, тогда Колька затолкнул ее ногой, отряхнул руки и догнал Егорку.

В пивном павильоне было душно и многолюдно. Егорка остановился при входе, а Колька погрузился в толпу, как в родную стихию, кивал головой, пожимал руки, потихоньку пробирался вперед и оказался напротив буфетчицы, молодой, ярко накрашенной женщины.

— Мужики! — обратился он к очереди. — Друг приехал. Пять лет не виделись. Пропустите, а?

Толпа молчала. Буфетчица с любопытством глянула на Егорку.

— Что тебе? — сказала она. — Давай побыстрей.

— Четыре пива, Рита… Друг, студент… Пять лет не виделись…

Нанизав на пальцы кружки с пивом, Колька плечом расталкивал толпу.

— Чинно-блинно, — сказал он. — Дернем для начала пивка.

Они вышли на лужок перед павильоном. На траве сидели мужики, пили пиво, закусывали сушеной рыбой и разговаривали. Уборщица посматривала, чтобы никто не унес кружки.

— Я ведь, ты знаешь, женился на Фене, — сказал Колька и как-то виновато посмотрел на Егорку.

— Слышал. Поздравляю.

— Такая свадьба была! Два дня гуляли. Жалко тебя не было, — он залпом осушил кружку и вытер ладонью губы. — В город перебрались. Дом купили. У нас ребенок. Феня — баба хорошая. Сходим, поглядишь на свою сестру.

«Какая она мне сестра! — подумал Егорка. — Как бы сказала бабка Наталья, десятая кость — и та врозь». Он с удовольствием выпил первую кружку, а вторую осилить не мог. Колька допил ее.

— Чем добру пропадать, пусть лучше утроба лопнет, — вымолвил он.

По дороге к дому Колька забежал в магазин и взял бутылку водки.

— Зачем это? — спросил Егорка.

— Казацкий загул!

— Феня может обидеться.

— Ради такого случая — ни-ни.

С двойственным чувством Егорка приближался к их дому, ему и хотелось взглянуть на Феню, и в то же время он спрашивал себя: «Зачем я иду? Пусть лучше она останется во мне такой, какой была раньше». Но отступать было поздно. Они петляли по кварталу, застроенному одноэтажными домами с палисадниками и огородами.