— Я думаю, у нас все будет хорошо, — сказал я ей. — А теперь разрешите мне пригласить вас с Машенькой на киноутренник.

Тут начались у них хлопоты — как-никак собирались две женщины. Маша потребовала, чтобы ей в волосы вплели бант.

— Из-под зимней шапки его все равно не будет видно, — пыталась переубедить ее мать. — Он только будет мешать.

Но Маша настаивала на своем.

Я глядел на всю эту кутерьму, и впервые после нескольких лет уныния и грусти наполнялся ощущением покоя и счастья. Оно было так ново, так неожиданно для меня, что приходилось сдерживаться, чтобы не выказывать его по-мальчишески бурно.

Через два месяца мы с Верой поженились. Любви между нами еще нет, но есть уважение, которое, может быть, в скором времени перерастет в любовь.

Если кто-нибудь уезжал в длительную командировку, все, подшучивая над ним, говорили, что у него там будет возможность насладиться запретными радостями жизни, потому что никто не узнает об этом. Так же проводили и Георгия Павловича Косарева, тридцативосьмилетнего инженера по наладке автоматических линий.

Город, куда он прилетел, был почти с полумиллионом жителей. Его широким кольцом окружали красивые сосновые леса. С аэродрома Косарев приехал на завод. Его сразу принял директор, поинтересовался, как он добрался до города и где устроился.

— Еще нигде, — ответил Косарев. — Разве у вас с местами в гостиницах проблема?

— С местами не проблема, но идти-то туда не стоит, В гостиницах останавливаются командированные из районов. Вырвутся от жен, рады-радехоньки — и начинают гулять. Никакого покоя не будет. А вы к нам не на день, не на два, а почти на месяц… К сожалению, завод тоже, ничем не располагает, даже комнаты для приезжих нет.

«Странно, — подумал Косарев. — У завода ничего нет, и в то же время он не советует идти в гостиницу…». Тут Косарев увидел, как напряглось в глубоком раздумье лицо директора и как оно потом разом просветлело — выход найден. Директор нажал на кнопку.

— Позовите Клаву, — сказал он секретарше.

Вскоре в кабинет директора вошла высокая молодая женщина с затуманенными долгой грустью глазами.

— Клавочка, милая, — заговорил директор. — Приютите у себя вот этого симпатичного мужчину… Я слышал, у вас большая квартира, а семья — маленькая.

— Сейчас я одна, сын в деревне у бабушки, — ответила она тихим голосом.

— Что ж, хорошо, — улыбнулся директор и подмигнул Косареву; затем официальным тоном: — Значит, Клава, договорились. За жилье предъявите счет, завод оплатит. Можете отвести и устроить. Товарищ с дороги, устал.

Клава посмотрела на Косарева, приглашая следом за собой, и они вышли.

— Здесь недалеко. Пойдемте пешком, — сказала она на улице. Стоял теплый августовский день, но что-то грустное было в этом тепле и солнечном свете. Подстриженные кудрявые липы уже начали снизу желтеть, и кое-где листва лежала на тротуаре. Косарев озирался по сторонам — на улицу, на дома, глядел на прохожих, изредка взглядывал на свою спутницу. Неуверенно чувствовал он себя в незнакомом городе. Это чувство усиливалось и оттого, что он боялся стеснить женщину, поставить ее в неудобное положение.

— Послушайте, Клава, — заговорил он. — Директор даже не спросил, согласны ли вы… Может быть, я пойду все-таки в гостиницу?..

— Если бы я не согласилась, то не повела бы вас, — ответила она, посмотрев на него большими серыми глазами. — Я давно собиралась сдать комнату. Одной жить трудно. Я работаю всего лишь курьером. С мужем я развелась…

Они надолго замолчали.

— А город ваш неплохой, — сказал Косарев, чтобы прервать затянувшееся молчание.

— Я не люблю его.

Клава шла рядом с Косаревым, почти такого же роста, и глядела прямо перед собой. Она ходила по этой улице тысячи раз, каждая трещина на тротуаре ей знакома, и она, видно, не хотела ни на что смотреть. Косарев же все видел впервые, поэтому люди, здания и даже деревья вызывали в нем любопытство. Первое впечатление всегда трогало его душу, рождало чувство, которое надолго оставалось в нем. Косареву казалось, что он понимает причину грусти шедшей рядом с ним женщины: она была одинока.

Они свернули в переулок, где рядом с многоэтажными коробками стояли приземистые деревянные дома. Патриархальностью веяло от них, думалось, они прочно вросли в землю, и наступление камня и бетона не пугало их. Нет, вон уже снесли подряд три дома, готовили место для стройки. От них осталась лишь груда подгнивших бревен с лоскутьями обоев да кирпичи от фундамента и печи.

Они подошли к пятиэтажному дому, поднялись на четвертый этаж и встали перед дверью, за которой послышалось какое-то движение, легкое, частое постукивание. Что это могло быть? Ведь она сказала, что живет сейчас одна. Клава вставила ключ, открыла дверь, и на пороге появилась собака — белый пудель с бусинками черных глаз, которые слегка загораживала росшая на морде шерсть.

— Что, Мушка, соскучилась? Целый день одна взаперти, — Клава нагнулась и погладила ее.

Собака и так радовалась при виде хозяйки, мотала головой и хвостом, а от ласки вся растаяла, подпрыгнула и лизнула ей руку. На собачьей морде ясно была видна улыбка, В то же время она успевала коситься и тявкать на стоявшего рядом с ее хозяйкой чужого человека.

— Это свой, свой. Он будет у нас жить, — успокаивала ее Клава, потом обратилась к Косареву. — Вы любите собак? Она вам не помешает?

— Никто мне не помешает. Я бы вам не помешал. Что касается любви к собакам — то я их люблю, но не таких, откровенно говоря, полукошек-полусобак, а настоящих — гончих, лаек, овчарок, и чтобы они жили не в квартирах, а на воле и выполняли свои собачьи обязанности — сторожили, охотились.

— Мой сын принес крохотного щенка. Вначале он меня раздражал, скулил по ночам, мешал спать, и я даже собиралась его выбросить. А вскоре привязалась. Мне иногда кажется, что животное может любить лучше, оно никогда не бросит, не изменит.

Косарев улыбнулся, он понимал ее.

— Пойдемте. Я покажу вам комнату.

В ней, кроме кровати, тумбочки и двух стульев, ничего не было.

— Видите, у меня мало вещей, — сказала Клава.

— Вот и хорошо, — ответил Косарев. — А то сейчас так загромождают квартиры, что негде повернуться.

— Телевизор приходите смотреть в гостиную… Вам это подходит?

— Конечно. Большое спасибо. Мне и не снилось, что я так устроюсь в командировке.

— Вы, наверно, голодны и хотите есть? Я одна без сына летом ничего не готовлю и питаюсь в столовой. Кстати, столовая недалеко от дома.

— Пожалуйста, не беспокойтесь. Я немного отдохну и схожу в столовую.

— Отдыхайте.

Клава, осторожно прикрыв дверь, вышла из комнаты. Косарев снял пиджак, повесил его на спинку стула, ослабил галстук и, отогнув угол простыни, лег на кровать. Спать ему не хотелось. Да, интересная ситуация, подумал он, мужчина и женщина одни в квартире.

Косарев имел жену и двух дочерей. Жена его была несколько неуравновешенная, временами вздорная женщина, и их отношения складывались непросто. Но, наверно, он все же любил ее за то, что она заботилась о нем, предана семье и дому. Бывали и теперь, на тринадцатом году их супружеской жизни, минуты нежности, когда ему казалось, что он счастлив. Эти минуты и помогали забыть размолвки и ссоры, частые из-за дурного характера жены.

Вот дочерей Косарев любил без памяти. Когда-то ему хотелось сына, и он немного иронически поглядывал на девочек, ползавших у его ног на полу. Но дочери подросли, старшей шел двенадцатый, а младшей — десятый год, и они так привязались к нему, что он порою задыхался от счастья в этой тесной преданной любви. Они ничего не давали ему делать, мыли посуду, накрывали на стол, соревновались друг с другом в услужливости, предупреждали его желания. Только разве самую мужскую работу: вбить гвоздь, повесить люстру, отремонтировать выключатель — он делал сам, да и то они не отходили от него ни на шаг, стерегли его движения, подавали ему молоток, отвертку. Самым любимым их развлечением было сидеть у отца на коленях и слушать, как он читает сказки. Косарев удивлялся, чем он заслужил такую привязанность к себе, ведь он нисколько не старался, не баловал их, не пытался задобрить.