— Вот тут мы и живем, — Колька открыл калитку. — Федосья Петровна! Феня! Погляди, кого я тебе привел!

Егорка замер. Дверь распахнулась, вышла Феня, ее глаза цвета спелого лесного ореха встретились с его глазами, ожили, и он увидел в них, нет, не любовь, а память о любви.

— Здравствуй, Феня.

— Здравствуйте.

Они произносили какие-то слова и все глядели друг на друга, и только тут Егорка понял, кого он потерял, навсегда, безвозвратно. Она ждала его, одно бы его слово — и она бы стала ждать вечно. Что-то одинаковое было в ее глазах и глазах его бабушки и матери.

— Ну вот и встретились брат и сестра, — сказал Колька.

Он все напирал на их родство, хотя, конечно, знал об их совсем не родственных отношениях в прошлом.

— Иди переоденься. Что ты ходишь, как… — строго посмотрела она на мужа.

— Сама знаешь, телячью шкуру сдавал, чисто не оденешься, — обиделся Колька.

Егорка заметил под яблоней детскую коляску.

— Кто у вас — мальчик, девочка?

— Мальчик. Я не бракодел, — ответил Колька с гордостью.

Он надел белую рубашку, которая ему была узка, вынес стол и стулья и стал помогать жене накрывать. Феня смущалась и робко взглядывала на Егорку. Он тоже смотрел на нее, немного раздавшуюся вширь, и думал, встретит ли он на своем пути такую же женщину, за любовь которой всегда можно быть спокойным.

Хорошо было сидеть в огороде. Ветки со спелыми вишнями свешивались прямо к столу, пахло медом, на цветущей липе гудели пчелы.

— За встречу, — Колька первым опрокинул рюмку и захрустел пучком зеленого лука, обмакнув его прямо в солонку.

Феня только пригубила.

— Ты что, не хочешь выпить за брата?! Пей!

— Мне нельзя. Я кормлю.

— Насосется — крепче спать будет.

Феня хотела подчиниться, но вмешался Егорка, которому была неприятна назойливость друга.

— Когда женщина кормит, ей нельзя выпивать.

— Э, ерунда все это, — сказал Колька, но оставил жену в покое.

Он много пил, держался развязно, но старался не глядеть в глаза Егорки. Когда жена ушла к коляске, он, уж сильно захмелевший, вдруг спросил:

— Ты не обижаешься на меня?

— Я? За что?! — удивился Егорка. — Нет, не обижаюсь.

— Друг! — Колька даже прослезился. — Сколько лет мы не виделись, а? Давай еще выпьем, чтобы у нас всегда была дружба!

— Больше не буду. Я собрался вечером сходить на танцы.

— Его, может быть, девушка дожидается, — сказала Феня мужу.

— Его и пьяного полюбят.

Кольку совсем развезло.

— Ложись спать! — приказала ему Феня.

— Чинно-блинно, — ответил он, покорно встал и, пошатываясь, пошел в дом.

Проводив мужа взглядом, Феня, как бы оправдываясь за него, сказала:

— Он хороший. Такое с ним редко бывает.

— Да, он хороший, — согласился Егорка. — Только его надо в руках держать.

— У меня не вырвется, — улыбнулась Феня и сжала кулачок.

Некоторое время сидела молча.

— Как вы живете? — спросила Феня.

— Учусь… А у вас, я вижу, жизнь устоялась.

Заплакал ребенок, Феня подбежала к коляске и склонилась над ней. Нежность к сыну была на ее лице, и она уже не замечала Егорку.

— Проснулся… проголодался… ручку отлежал… Ах, ты мой скворец!.. — ворковала она, вынимая сына из коляски и прижимая к себе.

— До свиданья, Феня. Я пойду.

— После гулянья приходите к нам ночевать. Я вам постелю на веранде. Она будет открыта.

— Нет, я пойду в деревню.

— Автобусы не будут ходить.

— Ничего, я дойду пешком.

Он закрыл за собой калитку и побрел тихими улицами к центру города. Он не жалел, что увидел ее, даже был рад, — иначе не узнал бы он, что его любили и ждали, но грустно было ему, так грустно, что больно было глубоко дышать.

Поздно ночью Егорка, пройдя весь город, оказался на широком лугу. Музыка, смех остались позади, тишина окружила его, и он точно проснулся, вздохнул всей грудью и огляделся.

Ночь была темная, росная, не проглядывала ни одна звезда. С луга шел запах трав и сухого сена. Влажный прохладный воздух касался лица, холодил тело. Он моргнул, и в это мгновенье ему почудилось, что темная шапка неба чуть сдвинулась в сторону и серее стал воздух над лугом. Это было начало рассвета. Он глядел, чтобы ничего не пропустить. Вдали, в той стороне, куда он шел, неясно проступали холмы, которые представлялись ему застывшими волнами моря. Он оглянулся на город, на сплошную стену домов, на столбе ненужно светила лампочка, полз дым из заводской трубы. Небо точно наклонялось, уходило на юго-запад, а северо-восток все заметнее светлел.

По лугу петлял ручей, его берега обозначались высокой травой и осокой. Егорка спустился с крутого откоса дороги, сразу вымок по колено, раздвинул траву, упал на руки и окунул лицо в темную холодную воду. С таким удовольствием прямо из ручья он давно уже не пил. Было совсем светло. Он снова взобрался на дорогу и ходко пошел навстречу рассвету.

Ясно был виден лес, ломаная линия на светлеющем горизонте, за этим лесом его деревня. Чтобы сократить путь, он свернул с дороги, пошел тропой. Кусты и деревья стояли умытые росой, и по всему лесу слышалось щелкание. Росяные капли били по нижним листьям, по крапиве, по лопухам, по траве. Внизу под деревьями было еще темно, а верхушки уже купались в сером утреннем свете. Запахи здесь были другие, не такие нежные, как на лугу, а густые, дурманящие. Темнели густой хвоей ели, сумрачны были дубы, березы светились изнутри, и шептались чуткой листвой осины. В огромном муравейнике, приваленном к пню, начиналось движение, муравьи открывали ходы и разбредались по лесу. На свешивающуюся к тропе ветку села серая пичужка, весело и озорно смотрела черными точками глаз на приближающегося человека и вспорхнула почти перед самым его лицом.

Лес раздвинулся, дав место неширокому полю. Золотые стебли ржи спали, склонив головы в одну сторону. Егорка боялся пропустить момент, когда покажется край солнца, и поглядывал на восток. Пройдя десять километров, он не чувствовал усталости, только хотелось спать, набухали веки, и все представлялось ему сонным, дремлющим вместе с ним, даже солнце, неожиданно вынырнувшее из-за горизонта. Но щемящее чувство то ли радости, то ли грусти не покидало, оно только глубже уходило в него. От чего оно было в нем? От его прошлого, от ожиданья счастья в будущем или от этого утра?

Первой Акулина открыла беду бабке Анне.

Они шли в лес за орехами. Лето было на исходе, и нежаркое солнце освещало убранные поля, пыльную дорогу и двух женщин с подвязанными фартуками, шедших по ней: одну — глуповато-добродушную, опечаленную, средних лет, другую — совсем уже старуху, с твердым взглядом и коричневым от времени лицом.

Анна, как только вышла из деревни, поняла, что Акулина что-то хочет сказать ей, та все налаживалась, но не могла подобрать слова и смыкала губы. Старуха не торопила, давая ей время доспеть, знала, Акулина рано или поздно скажет.

Они прошли половину дороги, деревня скрылась за холмом, и стал виден лес. Было безлюдно, тихо, и тут Акулина не выдержала:

— Что я тебе хочу сказать, тетя Анна…

Анна как шла, так и продолжала идти.

— Дочь, Раиса-то моя, беременная! Вот я иду с тобой за орехами. Ты думаешь, мне орехи нужны? Да я сейчас белого света не вижу, орех от листка не отличу… Иду, чтобы от горя, от себя уйти. Хочу словом перемолвиться. С тобой, тетя Анна, поговорить. Посоветуй, что делать, как быть… Какую ночь не сплю. И еще у меня к тебе, тетя Анна, просьба — не говори пока никому, что я тебе сказала. Позор какой на мою, а пуще на ее, Раисину, голову…

Начав, Акулина сразу вся и раскрылась, вывернула все.