— Давай.

Она нравилась Егорке. У нее были большие карие глаза, которые Егорка про себя называл ореховыми, потому что они напоминали ему ядро спелого лесного ореха. Нос ее был немного широковат, а губы толсты, но Егорка ничего не видел, кроме ее глаз, от которых, когда они глядели на него, приятно делалось в груди.

— Во что играть будем? — спросил Егорка.

— В куклы. Мне тетя Тоня из Германии красивую куклу привезла.

— Лучше в войну. Дядя Володя не оставил у вас свово нагана?

— Нет. Он только оставил патроны. Я тебе их сейчас найду.

Она присела перед комодом, пошарила внутри и достала лубянку, где вместе с пустыми катушками, клубками ниток валялись стреляные гильзы.

— Ты их мне насовсем отдашь?

— Ага.

Чтобы она не передумала, Егорка побыстрее набил ими свои карманы и согласился играть в куклы. Он стал обладателем целого сокровища, — позавидуют теперь ему мальчишки. Потихоньку достал один и поднес к носу — от патрона пахло сгоревшим порохом. Дети отгородили стульями и табуретками угол, и сразу стало уютно. Феня была домовитой хозяйкой, устраивала гнездо, расставляла камешки и щепки — воображаемую посуду. Время от времени она смотрела на Егорку — не смеется ли он над ней. Он не смеялся, близость Фени, ее короткое ситцевое платьице, ноги, обутые в старые валенки, и особенно ореховые глаза под длинными прямыми ресницами действовали на него так, что он замирал. «Я женюсь на ней, когда вырасту большой», — решил Егорка.

Он, видно, тоже нравился Фене. Она старалась втянуть его в игру, распоряжалась им как мужем, дала понянчить немецкую куклу, которая моргала глазами, пищала и могла переставлять ноги.

— Чай, нагулялись, — позвала Феня. — Идемте обедать. Каша упрела.

Увидев, что Егорка не совсем так ведет куклу, она всплеснула руками:

— Батюшки! Долго ли ручку или ножку вывернуть ребенку?! Ох, забота мне с вами!

Накормив и уложив спать куклу, Феня села передохнуть.

— Умаялась я, — вымолвила она, по-взрослому вздыхая.

— И не надоест твоей бабке головой трясти? — спросил Егорка.

— Она старая и скоро умрет.

— Ой, ой, ой! — раздалось за дверью.

Феня приложила ухо к стене и, подняв палец, чтобы Егорка замер, стала слушать.

— Там тетя Тоня рожает, — шепнула она таинственно. — Когда я буду большой, я тоже рожу ребенка.

— Роди. Мне не жалко, — сказал Егорка.

— А ведь рожать-то больно!

— Зуб больнее выдирать.

Даже Марфа оживилась, подняла голову и, глядя на дверь, зашевелила губами, видно, творя про себя молитву.

Когда там все кончилось, Егорку и Феню впустили посмотреть. Роженица лежала на кровати и старалась заглянуть на ребенка. В глазах ее еще хранилась боль. Чем-то она напоминала Егорке овцу, когда у ней появляются ягнята. А ребенок был маленький, с красным лицом, покрытым белыми точками. Утята, цыплята лишь появятся на свет и тут же бегают, а он был совсем беспомощный и мог только дышать. Неужели и он, Егорка, был когда-то таким?

Новорожденного уложили в бельевую корзину и стали взвешивать на безмене.

— Глядите не уроните, — сказала Антонина.

— Не уроним, — Наталья щурилась, отыскивая точки на безмене.

Потом взвесили пустую корзину, сбросили на пеленки и назвали вес ребенка:

— Восемь фунтов с четвертью.

Быстро истлел зимний день. Уже в сумерках пили чай с медом. Марфу свели с лежанки, где она просидела весь день, меняя руки на ременной петле, и тоже усадили за стол. Она пила чай из блюдца, стоявшего на столе, потому что удержать его в руках не могла. Кончик носа ее окунался в чай.

— Вот и дождалась внука от последней дочери. Теперь и помирать пора, — говорила она.

— Да, — вздохнула Наталья, — не приведи бог дожить до глубокой старости. Умереть бы на своих ногах. Все бы работать, а потом в одночасье и сковырнуться.

— Я смерть денно и нощно молю, чтобы избавила от хлопот обо мне.

— Сиди уж! — обиделась Марья. — Ты мне не мешаешь.

Егорка удивился, как спокойно рассуждают они о смерти. Неужели им надоело жить? Ему-то жизнь никогда не надоест, жить бы и жить вечно и всегда видеть перед собой родные лица. Слава богу, смерть оставили в покое и заговорили о другом.

— Побегу завтра в город телеграмму давать Владимиру, — сказала Марья. — То-то обрадуется. Он сына хотел. По нему вышло.

— Обрадуется, — подтвердила Наталья.

Егорка сидел рядом с Феней. Им положили на тарелку по куску редкого зимой сотового меда. Отковырнув вилкой мед, он клал его в рот и сосал долго, пока во рту не оставалась одна вощина. Усаживаясь удобней на лавке, Егорка задел под столом ногу Фени, и его точно обожгло. Феня тоже коснулась его ноги, и они начали сталкиваться ногами, делая при этом серьезные лица. Феня не выдержала и фыркнула.

— Не балуй! — сказала мать и отвесила ей подзатыльник.

Она ткнулась в блюдце с чаем и фыркнула сильнее. За столом все рассмеялись.

Допив последнюю чашку, Наталья опрокинула ее вверх дном и поднялась из-за стола, следом за ней встал и Егорка. Феня с сожалением глядела на него.

— Спасибо тебе, тетя Наталья, — говорила Марья, засовывая ей за пазуху сверток. — Это тебе платок за труды.

— Куда мне его? В гроб, что ли, класть? Ничего не надо.

— Возьми, возьми! — настаивала Марья. — Они люди состоятельные.

Она все-таки заставила ее взять подарок.

Вышли от Березиных уже в глубоких потемках. Еще сказочнее стали заиндевевшие деревья, и утоптанная тропка сильнее пела под ногами. Выли собаки, словно жалуясь на стужу. Жутко было смотреть за деревню на поля, стывшие под лунным светом, на лес вдали. Егорка держался за руку Натальи. Она шла легко, как будто плыла по воздуху.

— Бабка, а на четвероюродных сестрах можно жениться? — спросил он.

Старуха приостановилась, посмотрела на Егорку и засмеялась.

У Натальи была соперница — маленькая востроглазая старуха Фекла, моложе Егоркиной бабки лет на пять. Фекле хотелось такого же почета в деревне, какой был у Натальи, и она пробовала врачевать. Но после того как при отеле задушила теленка, ей перестали доверять. Наверно, поэтому она ухватилась за бога, одевалась как монахиня, во все черное, ездила по церквам и любила рассуждать о религии. Говорила она так, как будто знала все, тоном, не терпящим возражения, «как аблакат», — говорили о ней.

Она ходила по деревне, все высматривала и подмечала. У кого свадьба, похороны, крестины, она тут как тут. Зоркие, мышиного цвета глазки так и прыгают с предмета на предмет, с лица на лицо. Люди боялись ее взгляда, острого языка, запирались от нее, но она, как таракан, всюду проникала, пролезала вперед.

Ее пробовали отучить от излишнего любопытства. Как-то парни вырезали из тыквы подобие черепа, внутрь поставили свечку и, когда в сумерках Фекла шла по деревне, вышли ей навстречу.

— С нами крестная сила, с нами крестная сила! — остолбенела Фекла и стала быстро креститься. — Свят, свят… Сгинь с глаз, нечистая сила!

А потом пустилась бежать, так что парни не поспевали за ней. Наутро она рассказывала, как ее искушал дьявол. Ей запускали в дом вонючего козла, вешали в трубу перо, которое, когда топилась печь, вращалось и издавало странный звук. Но после таких испытаний Фекла становилась строже, что-то святое, иконное появлялось в ее лице.

Идет Фекла по деревне, тяжко вздыхает и укоризненно качает головой.

— Что, Фекла, хмуришься? — спрашивает ее Наталья.

Фекла останавливается и начинает без умолку говорить:

— Да как же не хмуриться?! На похоронах Зинаиды была… Все растеряли люди, все позабыли. Положить-то в гроб не умеют, обрядить-то как подобает не могут. На что это похоже, а?

— Ну и что?

— Как что?! — удивляется Фекла и таращит на нее свои глаза. — Наталья, кто бы другой спрашивал, а не ты. Ты-то должна знать, что молитву покойнику в левую руку дают. А в левую потому, что, когда трубы призовут на страшный суд, все встанут, живые и мертвые, и начнут креститься правой свободной, рукой. Так-то вот, голубушка, по божьему-то писанью!