Прописали мы про радость нашу Алексею, может, думаем, заедет к ней, повидаются. Чего на свете не бывает?! И что же, встретились они.

Только радость наша недолгой была. Когда конец войны уже виден был, получили на Алексея похоронную…

Тут в избе наступила тишина. Замерзшие стекла искрились от голубого лунного света и бросали на пол светлые квадраты. Кто-то прошел под окнами, и утоптанный снег вкусно и звонко, как сахар на зубах, хрустел под ногами. Орина вздохнула, Егорка возился на печи, Наталья сидела тихо и была незаметна на лежанке. Немного погодя она начала досказывать:

— Дарья, как война кончилась, снова замуж вышла и уехала на юг в степь. Все собираюсь к ним съездить, да никак не соберусь. Двое теперь у нее детей… Вот ведь жизнь-то какая долгая! Все в ней было, две великие войны пережила… Что это мы нынче сумерничаем, огня не зажигаем? Да уж и стелиться надо, спать пора.

Она, кряхтя и охая, встала, вздула огонь и поглядела на печь, на Егорку. Егорка угрелся на теплых кирпичах, не хотелось шевелить ни рукой, ни ногой, и он притворился спящим.

— Спишь, что ли, Егорка? — спросила она.

— Видно, спит, — сказала Орина.

— Только что ерзал и уже заснул. Умаялся за день бегаючи. Оставим его на печи, что ли?

— Там жарко, сомлеет. Я перенесу на кровать.

Орина встала, разобрала кровать, взбила подушки и поднялась на печь. Добрые сильные руки матери обняли Егорку.

— Не уронить бы, тяжелый какой!

— Растет, — вымолвила Наталья.

Орина с Егоркой на руках осторожно спустилась на пол, и тут он не выдержал и с закрытыми глазами улыбнулся.

— Да ведь он не спит, проказник, — сказала мать и пощекотала ему под мышками.

Егорка захохотал и чуть не свалился с рук матери. Орина донесла его до кровати и кинула на перину. Он положил голову на подушку и, желая еще пободрствовать, стал вызывать в своем воображении разные картины — лису, которую видел нынче днем, как дрался с Васькой, но сон уже подходил к нему, и картины расплывались во что-то сказочное — лиса стояла на задних лапах, а передними била его в грудь. А тут и мать легла рядом с ним и поцеловала в маковку.

— Спи, радость моя, надежда моя.

— Гасить свет? — спросила бабка.

— Гаси, — ответила мать.

Наталья дунула в лампу, пламя подпрыгнуло, озарило последний раз избу и погасло. Через минуту они уже спали, и вместе с ними спал дом — печка, матицы, половицы, окна, только одни часы не спали, маятник метался туда-сюда и, словно одобряя ход времени, говорил: так-так, так-так.

Собравшийся идти гулять Егорка услыхал, что на крыльце кто-то обметает веником ноги. По тому, как проминались, визжа, мороженые ступеньки и как старательно очищали снег с валенок, он понял, что это не Колька, а кто-то взрослый. Когда приходят взрослые и начинается разговор — всегда интересно, и Егорка снял с головы шапку и остался дома.

Вошла Марья Березина, полноватая красивая женщина, такого же возраста, как и его мать, и тоже вдовая. На лице ее было торжественное выражение.

— Здравствуйте, — поклонилась она.

Орина приветливо ответила и пригласила пройти вперед.

— Да я на одну минуту по делу к тете Наталье, — сказала Марья.

Она обменялась с Ориной деревенскими новостями, вспомнили чахнущую жену Тихона Патрикеева Зинаиду, их подругу, поговорили о погоде, о том, о сем. Наталья была на кухне, гремела посудой, и Марья, разговаривая, прислушивалась и, видно, ждала, когда она выйдет, чтобы сказать о деле, выжидала удобную минуту. Наконец Наталья, управившись, вышла из-за перегородки, сухая и прямая.

— У сестры Антонины схватки начались, тетя Наталья, — сообщила Марья и, подождав, стала рассказывать. — Владимир-то, муж ее, не отпускал, а она на своем настояла. «Как, — говорит, — я тут, в Германии, на чужой стороне, буду родить? Нет, поеду домой в деревню, там мне легче. Да и у человека своя родина должна быть. А то — кончится у тебя срок службы, уедем мы отсюда навсегда и не будет он знать места, где на свет произошел». Вот она какая, Антонина-то!

— Ишь ты! — сказала Орина.

Ободренная, Марья стала рассказывать дальше:

— Приехала Антонина — я ее спрашиваю: «Когда у тебя срок?» — «Считала: на крещенье выходит. Надо, — говорит, — загодя в больницу лечь». Я ей отвечаю: «Не торопись. Ежели и не успеешь лечь в больницу, то тетя Наталья примет. У скольких в нашей деревне она роды приняла — не счесть. И не было случая, чтобы что-то не так. Уж на что у Глафиры роды были трудные, поперек ребенок шел, и то она выправила, нужной стороной повернула. Это теперь народ набаловался, все по больницам, да по больницам, а раньше в борозде родили и ойкнуть не успеют». На крещение холода завернули. «Ну куда я тебя, — говорю ей, — повезу? Пока доедешь до города, все нутро растрясешь и застудишь. Роди уж дома».

— Стара я роды принимать, — вздохнула Наталья.

— У тебя золотые руки, тетя Наталья, все умеют.

— Руки как крюки, — ответила старуха. — Да теперь уж поздно в больницу ехать… Ладно, ступай. Я за тобой следом.

Марья вышла, и Наталья стала собираться, надела кирпичного цвета кофту с залатанными локтями — она у нее была праздничная, платок, шубу, сверху — шаль.

— Бабка, и я с тобой, — попросился Егорка.

— Нельзя, Егорка…

— Ну, бабка!.. — скулил он.

Наталья подумала и согласилась.

— Пойдем, коли хочется. У них изба-пятистенка, поиграешь с Феней в задней избе.

Вышли на улицу и пошли по скрипучей тропке мимо домов, палисадников с заиндевелыми деревьями, лохматых частоколов. Пар густым облаком вылетал из ноздрей и рта и инеем садился на ресницы, брови и уши шапки. В носу покалывало. Егоркина рука была в руке бабки. У домов стояли люди, над их головами клубился пар от дыхания. Завидев Наталью, здоровались первыми, называя ее в зависимости от своего возраста — то тетей, то бабушкой, то Натальей, а некоторые и по отчеству — Ильиничной. Наталья отвечала легким поклоном. Егорка чувствовал, что у его бабушки особый почет в деревне, которого нет ни у кого. В ее присутствии даже самые озорные парни делались смирными. А Наталья жила и как будто не видела этого почета.

— Березины-то, — рассказывала она по дороге, — наши сродственники. Старуха-то Марфа и я — двоюродные сестры, твой отец и Марья — троюродные брат и сестра, а ты и Феня — уже в четвертом колене доводитесь друг другу братом и сестрой.

Дом Березиных с резными наличниками прятался за кустами сирени, так густо опушенными инеем, что казалось, они расцвели белым цветом. Поднялись на высокое крыльцо, прошли холодные сени и отворили дверь в избу.

— Вот увязался за мной, — кивнула Наталья на внука.

— Пусть, пусть остается, — сказала Марья. — Феня, слезай с печи! Жених пришел.

Войдя в избу, Егорка огляделся — везде был порядок, на окнах красивые занавески, пол застлан половиками, чувствовался достаток, которого не было в доме Егорки. Понятно, откуда шел этот достаток — от Антонининого мужа, офицера, который прошлым летом приезжал в деревню. На лежанке, держась за ременную петлю, сидела Марфа и трясла головой.

— Здравствуй! — окликнула ее Наталья. — Как живешь?

— И не спрашивай! Какое мое житье?!

— Али обижают?

— Не обижают… Чужой век живу… А ты все орлом летаешь?

— Отлетали, видать, мы свое… Тоже мокрая курица.

— Нет, ты еще крепкая, — не согласилась с ней Марфа.

Наталья не торопясь разделась, вздернула рукава своей праздничной кофты и пошла к рукомойнику. Марья повесила ей на плечо вынутое из сундука полотенце, дала кусок душистого мыла. Погремев рукомойником, Наталья вышла в переднюю половину избы, плотно закрыла за собой дверь, и там начался разговор — бодрый бабкин голос что-то спрашивал и больной, расслабленный Антонинин — что-то отвечал.

Феня, таившаяся на печи, вдруг, как коза, спрыгнула на лежанку, едва не сбив свою бабку, с лежанки — на пол и встала перед Егоркой.

— Давай играть.