— Да на что он нам, твой коровник! — удивился председатель. — На комплексе поместится скот со всего хозяйства, и еще место останется. Шутка ли — на две тысячи голов! Вот это масштабы!

Жигалин умерил свой восторг и дальше заговорил спокойно.

— Хотим, Ефим Иванович, предложить вам занять новую должность. Вы у нас наша гордость. Вот и будете заведующим животноводческим комплексом.

— Кто? Я? — Ефиму почудилось, что он ослышался.

— Вы, вы! — дважды повторил председатель.

У Ефима приятно встрепенулось сердце. «Кем ты работаешь?» — спросит приехавший в отпуск товарищ. «Да так, — небрежно ответит Ефим, — завом животноводческого комплекса на две тысячи голов крупного рогатого скота». «Ого!» — поразится товарищ, и вся спесь слетит с него: он-то там слесарит на заводе. Оказывается, большой должности можно добиться, никуда не уезжая, а сидя дома на печи. Нет, не сидя, конечно, а вкалывая во все лопатки.

Все это быстро мелькнуло в сознании Ефима. Он ожидал, что ему предложат какую-нибудь работу, но только не такую.

— У меня образование маленькое, всего семь классов. А у вас там ученых полно, — сказал он.

— Дело не в образовании, Ефим Иванович. Иной и с институтским дипломом, а чурка чуркой. Вы же без всякого образования добивались лучших показателей по области.

— Да весь секрет-то, может… — Ефиму хотелось высказать самое главное, что смутно бродило в нем, но он не подобрал слов; нет, что ни говори, а плохо быть малограмотным: сказать-то как следует не можешь, хоть мычи, как бык.

— Так что перебирайтесь в Андреевское, — председатель говорил как уже о решенном. — Вместе с вами переедут сестра с зятем. Дадим вам в одном дому по квартире. Будете через стенку перестукиваться. Приведете с собой двух доярок — жену и сестру. Кадры!

Председатель уехал и оставил Ефима в раздумье. Хотя размышлять особо и не о чем. Здесь работы никакой, бригада ликвидируется. Куда-то подаваться все же придется. А куда ехать, если ему предлагают и почетную должность, и квартиру всего в четырех верстах от родной деревни. Видно, и впрямь Жигалин за него все обдумал.

Отказалась уезжать одна мать.

— Вы как знаете, — сказала Прасковья, — а я хочу умереть в своем дому.

Ее не стали отговаривать.

Уже по снегу Ефим с Рудольфом перегнали стадо в Андреевское.

На животноводческом комплексе предусмотрели все, кроме самого главного. Угодья вокруг Андреевского были такие же, как и в Манине, и в лучшем случае могли прокормить полтораста голов. До двух тысяч — на столько рассчитан комплекс — дело еще не дошло, но уже в первую зиму в трех зданиях размещалось четыреста пятьдесят коров и двести с лишним молодняка, согнанных сюда со всех деревень большого колхоза.

Зимой с кормами было туго, в основном давали силос, поэтому никаких рекордных удоев не стало. Те пятьдесят коров, которые Ефим привел из родной деревни, вначале выделялись, потом сильно сбавили и стали доить хуже, чем остальные. Они, как говорили доярки, были избалованы, им подавай сена да не какого-нибудь, а самого душистого, пахнущего июльским зноем. А сена-то не хватало, его давали изредка маленькими охапками, и изголодавшиеся по настоящему корму коровы с жадностью набрасывались на него, съедали за минуту, а затем вылизывали кормушку.

Конец зимы был труден: рубили еловые ветки, парили солому и посыпали ее солью, и все же сберегли коров и молодняк, падежа не было.

Ефим уповал на весну: вот проглянет солнышко, сойдет снег с бугров — и можно выгонять буренок, обдует их вешним ветерком, схватят они клок летошней травы и уже сила прибавится. А там, глядишь, полезет молодая трава, зазеленеют опушки, и коровы наедятся вволю и прибавят молока.

Но весной стало еще хуже. Огромный табун в четыреста голов вытаптывал все сплошь, и задним оставалась лишь голая черная земля, на которой нечего ухватить, и пасти вокруг Андреевского было негде.

Заговорили о культурных пастбищах, о том, что поля надо перепахивать, разбивать на квадраты, перегораживать. Но пока их не было, этих культурных пастбищ, и табун пасся где придется — по опушкам, склонам оврагов.

Ефим выругал себя: как он, опытнейший крестьянин, не мог предвидеть. Нет, была в нем мысль, что большое стадо в одном месте содержать нельзя. Именно об этом он хотел сказать Жигалину тогда осенью. Весь секрет успеха его манинской фермы в том, что она небольшая, у коров избыток корма летом и достаточно зимой. Но что-то помешало ему сказать. Впрочем, ничего бы не изменилось: комплекс уже был готов принять коров со всего колхоза. Выходит, здесь, в Андреевском, трудно найти клок травы, а в его родной деревне трава пропадает зря. И сколько таких заброшенных угодий, куда не доходит табун.

Комплекс сдали со значительными недоделками, территория вокруг него была не благоустроена. Люди точно забыли, что животные не летают по воздуху, а топают по земле и земля под копытами способна превращаться в грязь. Табун четыре раза в сутки проходил по одному месту, и оно быстро превратилось в болото. На комплекс можно было пройти только в резиновых сапогах. Иногда самосвал привозил песку или гравию и ссыпал близ ворот. Через день куча бесследно исчезала. Одна корова завязла в яме, и ее пришлось вытаскивать трактором.

Даже пятьдесят коров в Манине вытаптывали землю рядом с коровником, и Ефим менял ворота, открывал то одни, то другие, чтобы не было большой грязи. А как быть тут?

Крутой бегал в контору, кричал, стучал кулаком по столу, под конец всем надоел, и от него даже стали прятаться.

Он весь извелся, похудел, отчего голова походила на огурец еще больше. Плохо работать он не умел, а работа на новом месте явно не шла. С людьми тоже не заладились отношения. Среди доярок оказалось немало таких, которые не по-крестьянски ухаживали за коровами, и Ефим часто срывался на крик. Он вспоминал свою манинскую ферму, женщин, с которыми проработал больше десяти лет, ни разу и голоса на них не повысил, да и стыдно было бы: они знали его с детства и почти все связаны родством. То время казалось ему золотым, и он тосковал о нем.

Комплекс не выполнил план третьего квартала по молоку, и Ефима вызвали в контору.

— Как же так, а? — строго посмотрел на него Жигалин. — Тебя же орденом наградили!

— Что ты меня орденом коришь! — закричал Крутой. — Мне его не за так дали, а за работу! А тут мочи моей больше нету! Сымайте!

— И снимем, — сказал председатель. — Ты не оправдал нашего доверия.

— Квартиру я нынче же вашу освобожу! Не нужна она мне. И заявление напишу. — Он подсел к столу и настрочил заявление.

Положил листок на стол председателя, и такая обида клокотала в груди, так жгло и саднило, что думалось, грудь сейчас разорвется. Почти ничего не видя, он встал и долго толкался в дверь, прежде чем отворил ее. Все с какой-то настороженностью смотрели на него.

В тот же день, забрав жену и детей и погрузив на машину вещи, он уехал в свое Манино.

Через неделю Ефим уже работал лесником. Обида не проходила; чтобы заглушить ее, он брал топор и прореживал лес, одним ударом сваливал десятилетнюю осинку. И за работой немного успокаивался.

Глафира, которую за рыжий цвет волос звали Огненной, имела все, что должна иметь девушка, и даже было в ней женской благодати лишку, но не подходили к ней парни. Боялись, что ли, они в ее глазах зеленого блеску, который, впрочем, Глафира всегда гасила, прятала под густые ресницы. В праздники десять нарядов переменит она на себе, каждый час бегала домой переодеваться, выйдет то в шерстяном платье, то в шелковом, то в кружевной полупрозрачной кофточке и юбке, в туфлях то на высоком, то на низком каблуке. Девушки на нее косились, а бабы, вздыхая, говорили:

— Ну и богатая невеста Глаша! Вот осчастливит, кому достанется!.. Где у парней глаза, на затылке?..

Но и наряды не помогали: обходили ее парни стороной. Только какой-нибудь озорник растреплет ей волосы да посмеется.