К двадцати семи годам поняла Глафира, что она может так и остаться девкой-вековухой. Высокая грудь ее, жаждавшая материнства, стала уже увядать, на лице появились морщинки. Поборов стыд, она пришла к тетке Домне, жившей в избушке на курьих ножках на краю села. Домна была нестарая, лет под пятьдесят, располневшая женщина. Она сватала, лечила и, при случае, гадала на картах не хуже настоящей цыганки.

Придя к ней, Глафира в первую очередь развернула и положила на стол яркий платок.

— Это вам, тетка Домна… Возьмите… А сделаете доброе дело — я еще вас отблагодарю.

Глафира покосилась на дверь, боясь, что кто-нибудь войдет. Домна вышла в сени и заперла дверь на железный крюк. Она была одета во все черное, с плеч до самого полу свисала кружевная накидка. В избе у нее чисто, опрятно и пахло не крестьянским хлебным духом, а слежалой одеждой. Домна пронзила ее своими черными нездешними глазами и все поняла. Глафира под ее взглядом поеживалась, старалась как бы сжаться, уменьшиться.

— Знаю, зачем пришла, — сказала Домна. — Жениха хочешь, девица?

— Да, — вся вспыхнув и потупив глаза, ответила Глафира.

— Я твоему горю помогу, — сказала она.

— Ох, тетка Домна, уж какого-нибудь бы мне женишка! — заговорила Глафира, прижимая руки к груди. — Как бы я его любить стала!..

— Нелегко это будет. Ну да я постараюсь.

— Постарайся, тетка Домна, постарайся!

На другой день Домна отправилась по Глафириному делу. Ее ум держал на прицеле все большое село, она знала не только всех людей наперечет, но и кому сколько лет, кто каким недугом страдает, как живет и чего хочет. Она плыла по улице, помахивая от толщины казавшимися короткими руками, и люди провожали ее долгим взглядом — знали, что Домна без нужды из дому не выходила и по пустякам шататься не любила. Она прошла почти все село и вдруг круто свернула с тропки к дому Сидорковых.

Сидорковы, плотно окружив стол, ели деревянными ложками из общей миски забеленный суп. Мать едва успевала добавлять в миску из закопченного чугунка, стоявшего тут же на столе. Иван Сидорков вернулся с войны раненый и контуженый, недолго прожил с женой, но детей успел настрогать порядочно. За столом, с разницей в год-полтора, сидело семь ртов: четыре девки и три парня. Старший, Павел, недавно вернулся из армии. Был он худ, с длинной шеей и мальчишеским хохолком на маковке. В его взгляде была растерянность, хотя он и покрикивал на братьев и сестер, иногда дравшихся за столом.

— Хлеб да соль, — поклонилась Домна, пролезая в дверь.

Все так и обомлели и даже есть перестали: сама тетка Домна пожаловала к ним.

— Просим милости, — опомнилась Пелагея, освобождая конец скамейки и кладя чистую ложку.

— Кушайте на здоровье. Я уже отобедала, — отказалась Домна, садясь на сундук, потому что никакой стул у Сидорковых ее не выдержал бы.

За столом ели тихо, поглядывая на нее. Домна немного отдышалась.

— Пелагея, счастья я вам принесла, — начала Домна, не дожидаясь, когда они кончат есть; так было далее лучше: она застала всю семью за скудной трапезой. — Павла берут в мужья в богатый дом.

— Ну?! — Пелагея поперхнулась и долго кашляла. — Да я с превеликой радостью! — продолжала она изменившимся голосом. — Ты видишь, за один присест по целому чугунку выхлебывают… И к кому же?

— К Глафире.

— Огненной?

— К ей.

Все притихли.

— Чем плоха невеста? — стала расхваливать Домна. — С образованием, должность зоотехника в совхозе занимает. Одна у отца с матерью. Нарядов на всю жизнь хватит. Мужа оденет-обует. За стол с пустым супом не посадит.

— Да что-то боязно, — промолвила Пелагея.

— Чего боязно?

— Не пара она Павлуше. Ему бы кого попроще.

— Вот чего люди боятся!.. Счастья своего люди больше всего боятся!.. Их в довольство, в сытую жизнь ведешь, а они упираются, как телята… Она его в люди выведет, осчастливит…

— Дай бы бог, дай бы бог!.. — вздыхала Пелагея.

— Тут и думать-то нечего! — разошлась сваха. — Такую невесту по всей округе поискать надо!.. А вы еще ломаетесь, как пряники. Давайте сведем жениха и невесту, пусть поглядят друг на друга, а потом уж и порешим… Так, Павел?

Павел молчал и глядел в стол. Братья и сестры вопросительно смотрели на него.

В ближайшее воскресенье устроили смотрины. Домна упарилась, бегая между двумя домами, договариваясь, к какому сроку приходить. О Глафире и ее родне она не беспокоилась: там будет все в порядке. А вот Сидорковы… Да и слишком много их. Братьев Павла решили не брать, а сестры не соглашались остаться дома и в один голос заявили, что пойдут глядеть на Павлушину невесту, на что же тогда и смотрины.

— Ладно, пусть идут, — согласилась сваха. — Только конфеты со стола в карман не кладите.

Она осмотрела Павла с ног до головы. Одет он был в недорогой, но малоношеный костюм, ворот белой рубахи был ему великоват, и галстук, стягивая, морщинил ее. Домна разгладила складки рубахи, одернула пиджак.

— Сойдет, — сказала она.

А вот из зимнего у Павла ничего не оказалось, и он было начал облачаться в солдатский, защитного цвета бушлат, а на голову надел тоже солдатскую шапку.

— Нет, так не годится идти жениху, — отвергла Домна.

Пелагея расстроилась, закудахтала, забегала вокруг них.

— Что же делать? Что же делать? — била она себя ладонями по коленям. — Ах, ах!..

Пронырливый ум свахи быстро нашел выход.

— Ну-ка сходи к соседям, Пелагея. Пусть одолжат зимнее пальто и шапку.

Соседи одолжили, и Павел был одет вполне прилично.

Родное село показалось необыкновенно длинным, когда они по узкой тропинке шагали от своего дома к Глафириному. Кто вышел на проулок, кто глядел на них из окна, сплющивая нос о стекло. А они шли: впереди — сваха, за ней — потупившийся Павел, рядом с ним семенила мать, за Павлом гуськом тянулись сестры.

У Глафиры все уже было готово к их приходу: стол накрыт. Сама она с рыжими волосами в ярком платье так и кидалась, как пламя, всем в глаза.

— Проходите, гости дорогие.

Расселись за столом, Глафира и Павел — рядком. Он не смел поднять взгляд, она же так и буравила его глазами, а потом стала как бы нечаянно дотрагиваться под столом до ноги Павла, и сердце в ее груди замирало от ожидания счастья.

— Оно, конешно, семьей обзаводиться надо… — задрал нос отец Глафиры, всю жизнь проработавший счетоводом в конторе. — Но ведь у нас и дочка-то!..

— Да, да! Хороша! Слов нету! Только ее что-то замуж никто не берет, — ляпнула спроста Пелагея.

Домна кашлянула, заставила всех выпить, заговорила сама и тонко повела беседу, не забывая подливать в рюмки, особенно Павлу. И Павел ожил, стал рассказывать, как служил в армии и как его хвалил старшина за то, что он лучше всех чистил оружие.

Невеста и жених друг другу понравились, и в мясоед сыграли свадьбу.

Глафира обрушила на мужа такую любовь, что Павел даже растерялся и оробел. Эта робость так и осталась в нем навсегда. А Глафира, было уже отчаявшаяся выйти замуж, расцвела, раздалась вширь. Сваху, тетку Домну, она щедро отблагодарила, купив ей отрез на платье.

Павла она постоянно держала возле себя. Даже когда он уходил в клуб на курсы шоферов, Глафира и тут не давала ему покоя: в перерыв навестит его, передаст пирожок, а после занятий обязательно встретит. Он еще не сойдет со ступенек крыльца, а она тут как тут, ловит его за руку и прижимает к своей истосковавшейся груди.

— Неудобно как-то, — пробовал протестовать Павел.

— Миленький, миленький, — шепчет Глафира, — ничего неудобного нет. Ты же мой муж.

Она вела его домой, кормила ужином, а потом разбирала пышную, жаркую, как она сама, постель.

Ревнива была Глафира до безумия. Не дай бог взглянуть Павлу на какую-нибудь женщину. Глафира тяжело дышала, поджимала губы, лицо становилось под цвет волос. На людях она немного сдерживалась, но как только переступали порог дома, сразу извергала свой гнев: