Жали мы как-то рожь на холме. Такая в тот год рожь уродилась, кинь шапку — выдержит. Я жну Никита снопы увязывает, Павел их в бабки ставит, и свекровь тут же с детишками нянчится. Споро у нас работа идет. Жарко — квасом нутро охладишь — и снова за серп. Хочется нам полосу убрать, пока вёдро стоит.

Тут на деревне в колокол и ударили.

«Пожар, что ли?» — всполошились люди. С холма нам далеко видно. Глядим на деревню — дыма нет. А колокол гудит и гудит, так и бередит сердце.

«Чай, ребятишки балуются, — сказала свекровь. — Забыл сторож запереть колокольню». Работаем мы, а на душе не спокойно. Мимо по дороге проходил старичок из города, поравнялся с нами, поздоровался и говорит: «Али не слышите? Война с германцем объявлена». Колокол утих. Сели мы, сидим, молчим. Солнце точно светить перестало, и мгла всю округу застлала. «Что же, надо идти, — поднялся Никита. — Эх, не дали дожать!» Павел огляделся вокруг и говорит: «Я лучше в кусты спрячусь». — «Дурак, в кустах долго не просидишь», — ответил ему Никита.

Вскоре проводила я мужа и осталась с двоими на руках. Павел же взял и ошпарил правую руку крутым кипятком. С тех пор имя свое он потерял и стали звать его Вареным. Так до сих пор и кличут.

Власти долго дознавались, таскали его в волость и уезд, меня тоже вызывали. Сказала, что нечаянно самовар на себя опрокинул. В тот же год он женился, привел к нам в дом смирную Аграфену. Теперь в одной избе две семьи стало — не продохнуть. Аграфена в первый же год принесла двойню, и пошло из нее сыпаться, как горох из дырявого мешка. Но пока Никита жив был, Павел вел себя тихо.

Никита провоевал два года и вернулся раненый и больной чахоткой. Взглянула я на него и сразу поняла, что он не жилец на белом свете. Он сам догадывался, жалел меня и ребятишек: «Время страшное, как грозовая туча, находит. Как вы без меня? Вас и куры-то заклюют». Брату наставления давал: «Смотри, Павел! Не обижай Наталью. Помогай ей». «О чем речь?! Ладно-ладно», — отвечал тот. Пожил он дома всего полгода, а осталась я беременной последней Дашуткой. Так и не дождался ее рождения.

Не успели Никиту схоронить, как Вареный повел себя хозяином, моих ребятишек от стола отпихивает. Забыл, что я его от каторги спасла. Порешили мы хозяйством разделиться. Он за собой избу оставляет, а меня с детьми гонит вон. Сходила я в волость, и люди нас рассудили, в дому я осталась. После дележа он ко мне в сарай залез и украл дубовые колеса на целый стан. Промолчала я, неудобно было заявлять на деверя.

Революция прогремела — Вареный к ней сбоку прилип. Ходит по деревне и всем своей недоваренной рукой в нос тычет: «Я от царя пострадал!» Вошел в комбед. Когда товарищи приехали излишки хлеба брать, он их ко мне привел: «Она у нас в деревне первая кулачка. Забирайте у нее все под метелку». «Это я-то кулачка?! — отвечаю. — Вдова с тремя детьми — кулачка?! Эх, ты, бесстыжие твои глаза!»

Те посмотрели, какая я «кулачка», и брать у меня ничего не стали.

Так и жила без просвету, без продыху, пока дети не подросли. Как в песне поется, я и лошадь, я и бык, я и баба, и мужик. Порою уработаешься до полусмерти, ляжешь, раскинешь руки и ноги и думаешь: легче умереть, чем жить. Сколько я хлеба сжала, сколько дров нарубила и перевезла, сколько травы накосила, высушила, в стога сметала. От такой непомерной тяжести я давно должна бы умереть. А вот живу себе на удивление. Дети у меня никогда голодными не ходили и одевались не хуже других. Народ удивляется: «Как ты, Наталья, управляешься одна-то?» — «Да так, мол, и управляюсь. Пораньше встанешь, попозже ляжешь — вот и весь секрет». — «А сила-то, сила откуда берется?» — «Сила-то из души идет».

Мешал мне жить один Вареный. Хоть и лишился он скоро своего поста, но голову еще высоко держал. Пьяный обязательно придет ко мне в дом. «Все богу молишься? — и кулаком по столу: — Бога нет!» — «Конечно, — отвечаю, — нет. Если бы был, у тебя от таких слов давно бы язык отсох». — «Бога нет!» — Я боялась за ребятишек, что он перепугает их. Они, как только завидят его, на печку забьются и не дышат.

Алексей с десяти лет начал бороновать, лет с тринадцати за плуг взялся. Поднимешь его чуть свет, сама обуешь, умоешь, горячую лепешку за пазуху сунешь, в руки кнут дашь. «Мама, я спать хочу», — таращит он спросонья глаза. «Надо, сыночек, надо, чтобы хлебушко уродился», — скажешь ему. И пойдет он за лошадью, нога об ногу задевает. В пятнадцать лет он уже вровень с мужиками работал.

Пришел к нам Вареный под хмелем и только было кулаком замахнулся, чтобы, как всегда, об стол грохнуть и сказать свое: «Бога нет!», — как Алексей взял его за шиворот, вывел из избы и с крыльца спустил: «Хватит!» После этого Вареный наш дом стал стороной обходить.

Да, тут поняла я, что выросли мои дети. И какие! Алексей вместе со мной в колхозе работал. Был он суровый, неулыбчивый, степенный, все о хозяйстве пекся. Правое плечо от работы у него было шире левого. Никто не замечал, одна я видела. После солдатской службы он женился и привел к нам в дом Орину.

Второй сын — Егор, дядя, стало быть, твой, Егорка, был веселый, на гармони выучился играть. Любили девки его. Вначале ходил он, как его отец раньше, с плотницкой артелью по деревням, а потом к месту определился — в город на стройку.

Последняя Дашутка была красавицей. Шестнадцати лет на фабрику поступила. Сняли они с братом комнату, но на каждый выходной домой приходили.

Только горе скоро вошло в семью нашу. Приходит Дарья из города вся в слезах и говорит: «Егора в заразный барак положили. Животом мается. Подозрение, что тиф у него». Собралась я и пошла. Больница на окраине города стояла. Никто ее больницей не звал, а все заразным бараком называли. В гражданскую войну туда тифозных клали. Говорю врачам: «Отдайте мне сына, я сама его вылечу. У вас тут от тоски умереть можно». — «Вы в уме, гражданка?! У него тиф. Это опасно для других». — «Какой тиф?! — отвечаю. — Простыл, чай. Холодного что-нибудь попил». Лето жаркое, сухое стояло, а он все время на улице работал. «Вы своей подозрительностью, говорю им, — человека на тот свет отправите». — «Не беспокойтесь, вылечим». Меня к Егору не пустили, только на словах передали, что он все время пить просит. Дома я клюквы надавила, сахару положила, нацедила кувшин и утром по росе снова в город побежала.

Пришла, а мне говорят: умер Егор. Померк тут белый свет в глазах моих. Не помню, как домой вернулась, что делала, что говорила. Растила-растила, кормила-кормила, и вот, когда на ноги поставила, его не стало. Грудные дети умирали — жалко было, а ведь это взрослый человек.

Как я и думала, вовсе не тиф у него был, а воспаление мочевого пузыря. Врачи извинились передо мной. Но что мне от их извинения?..

Самое страшное на земле — когда родители переживают детей своих.

В сенокос Орина, мать твоя, мне сказала, что она беременная, и я как будто заново жить начала. Думаю, родится мальчик — обязательно Егорушкой назову. Зимой в лютую стужу ты на свет появился. Взяла я тебя на руки и говорю твоим отцу и матери: «Он Егором будет».

— Мы согласились, — подтвердила Орина. — Мне Алексей говорил: мамаша сильно о Егорке тоскует. Как она хочет, пусть и называет ребенка…

— Верно. Согласились, — кивнула головой Наталья. — Спасибо вам. И стал у нас другой Егорка…

Так вот откуда у него такое редкое теперь имя? В деревне по целому десятку Колек, Вовок и Шурок, и только он один — Егор. Он обижался, что его назвали так. «Ну ладно, — подумал Егорка, — раз бабке оно дало утешение, пусть меня называют Егором».

— А через два года другая радость пришла: Дашутка вышла замуж. В мае сыграли свадьбу, погостили они и уехали на границу к городу Бресту, где ее муж командиром служил. Одну весточку от них успели получить.

В то воскресенье Алексей прилег после обеда в чулане отдохнуть, Орина на машинке шила, а я с тобой у раскрытого окна сидела. И такой был день хороший, нежаркий, теплый, листья от ветерка на деревьях трепещут, куры по траве ходят, петух на жердочку взлетит и прогорланит. Все точно радуется. Ты руками в окно тянешься. По тропке шла Марья Березина, свернула она к нам и говорит: «Тетя Наталья, ты ничего не знаешь?» — «Нет, — отвечаю, — ничего не знаю, не ведаю. А что?» — «Война началась». Я тебя чуть из окна не выронила и не об Алексее подумала, а о Дашутке. Орина было кинулась в чулан мужа будить, я ее остановила: «Подожди, пусть поспит. Ты вначале на стол собери, а потом буди». — «Да он, чай, не хочет есть, недавно обедали». — «А ты все равно собери. Да не говори ему спросонок-то. Здесь, в избе, скажешь». Вошел Алексей в избу, тут мы ему и сказали. «Я сержант запаса. Мне в первый же день войны надлежит в военкомат явиться», — и начал собираться: кружку, ложку, мыло, бритву, пару белья в вещевой мешок положил. Пошли мы его провожать.