— Да, да, ты гляди, обязательно приезжай. Я ей так и скажу, что ты приедешь, — Григорий обрадованно засуетился. — Я тебе сейчас адрес напишу.

Он достал ручку и записную книжку. Молодцеватость сошла с него, руки дрожали от нервного напряжения.

— А мы тебя потом всей семьей проводим.

Геннадий взял листок с адресом и положил в карман. Не было в его сердце враждебности к отцу, а было желание узнать его. И раньше, видя отца в деревне, Геннадий всматривался в него, ожидая, что тот когда-нибудь подойдет к нему и заговорит. И вот разговор состоялся…

Начинало уже смеркаться, и они поднялись. Геннадий влез в кабину, отец стоял и держался за трактор, точно не хотел отпускать сына. Двигатель заработал на всю мощь, и машина тронулась. Григорий, шагая рядом, кричал сыну. По движению его губ Геннадий понимал, что отец зовет его приехать к нему, обязательно приехать, и он утвердительно кивал ему в ответ.

Весь конец марта простояла пасмурная погода. Снег подтаивал и оседал. Крыши и стены домов посерели, и деревня, горбившаяся на холме, словно состарилась и стала меньше. Темными, неприглядными были и леса, обнимавшие деревню плотным кольцом. Чернели на лугу редкие стога сена с белыми шапками снега на маковке. От сырой, мозглой погоды люди прятались по домам. Округа представлялась вымершей, и оттого вид ее делался еще более унылый. Изредка проедет, по улице лошадь с возом дров. Полозья саней уже не поют, лошадь с натугой тянет воз, и снег зернисто рассыпается под ее копытами.

Раньше заботливые хозяева в эту пору запасали дрова, пользуясь последней зимней дорогой, чтобы потом в распутицу, когда от дома далеко не уйдешь, иметь для себя занятие — пилить и колоть дрова. В весеннем влажном воздухе хорошо пахнут срезы сосны и осины.

Потом на землю пал такой плотный туман, что даже стены соседнего дома не видно. Он был не молочный, а какой-то серый, тяжелый. Галки не решались летать и сидели, голодные, под стрехами. Туман держался дня два, и когда разошелся, на буграх появились первые темные проплешины. Тут вышло помолодевшее солнце, и все сразу забыли о том, как было тоскливо и не хотелось выходить из дома. Оказалось, что прилетели грачи, а кто-то уже видел скворцов.

В самую распутицу из интерната приехали на каникулы обе дочери Василия — Людмила и Светлана, и тихий дом ожил. Жена Василия, Клава, притворно строго покрикивала на дочерей, но они, чувствуя эту притворную строгость, шумели еще больше. Они знали, что им все рады, как были рады они сами возвращению домой.

Пока они гостили, снег почти весь сошел и окрестные поля стали необычны для глаза. В низинах скопилась вода. Снег остался лежать по склонам оврагов, на проулках, в чащобе, защищенный от солнца тенью.

В воскресенье Василий проводил дочерей, посадил их в кабину попутной машины, в ноги поставил узелки с домашней снедью; на коленях девочки держали портфели. Школа-интернат находилась в поселке, в пятнадцати километрах от их деревни. Теперь дороги развезет, и они приедут не скоро.

— Ну, глядите там у меня, учитесь, — сказал Василий, захлопывая дверцу кабины.

Машина тронулась и, разбрызгивая лужи, небыстро покатила по дороге. В чистом воздухе приятно запахло бензином.

С дочерями Василий был суров, и они, наверно, не очень-то любили его. Но ничего, вырастут — поймут. Никогда не простит он себе минутной слабости, из-за которой… Не хотелось вспоминать об этом.

Когда-то Василий был заядлым охотником, да и теперь им остался в душе. Страсть к охоте передалась ему, наверно, от отца, а тому — от деда. Мужская половина их деревни почти сплошь состояла из охотников, но таких охотников, как в их роду, — поискать по всей округе.

Деревня стояла на отшибе, в дальнем глухом углу, окруженная со всех сторон лесами и болотинами. Чего только тут не водилось, — медведи, лоси, кабаны, барсуки, рыси, волки, лисы, не считая мелких тварей, — зайцев, белок, уток, Сейчас, правда, всего сильно поубавилось, а медведи и вовсе перевелись. Но зато запустили с Дальнего Востока енотовидных собак. Но если откровенно говорить, что это за зверь, которого можно затоптать ногами. Однажды Василий принес его в деревню и показывал всем, дивясь невиданному зверю с темной шерстью и на коротких ногах.

Сколько разного зверья перебил Василий из своей двустволки! Только на медведя ему не приходилось охотиться. Вот отцу его посчастливилось стрелять в косолапого. Может быть, это он и убил последнего медведя в их местах. А еще раньше — дед охотился на них с рогатиной, за свою жизнь он повалил медведей десятка с два. Сам раз попал под зверя, но остался жив.

Был Василий до охоты жаден, поэтому и получил прозвище — Ястреб. Конечно, он не бил уток и тетеревов, когда те гнездились, не стрелял зайцев и лис летом — кому они нужны. Тут без всяких запретов у самого рука не поднимется. Но, как только открывалась охота, он был везде первым, и случалось ему убивать за день уток десятка полтора, зайцев с полдюжины, лис две-три штуки. Бил он и лосей по разрешению и без всякого разрешения.

Если у большинства охота была чем-то вроде забавы, то у Василия она стояла на первом месте. Конечно, одной охотой не проживешь, когда у тебя на руках семья. Но Василий выбрал работу такую, которая оставляла ему много времени для охоты, — он стал пастухом. Это было и денежно, и почти полгода он был свободен — только охоться. Кроме того, когда пас, Василий все высматривал и выглядывал, где что гнездится, где нора, где дупло, знал звериные тропы, солонцы, куда часто приходят звери. Округу он изучил, как свои пять пальцев. Вот почему к нему всегда шла удача. А многие в деревне завидовали и удивлялись — как ястреб, скрозь землю видит, ничего не укроется. Казалось, все выбито, десять охотников прошли с пустыми руками, а пошел Василий — тащит зверя или птицу.

Он относился к людям снисходительно-добродушно, не завидовал, когда другие шли на охоту и возвращались с добычей. «Мое от меня не уйдет, — говорил он. — А это так, шальной зверь. Сам под выстрел угодил». Но свои заветные места он от людей таил.

— Где ты, Василий, куницу убил? — спрашивали его.

Он отвечал:

— В лесу.

Человек уходил обиженный и с кем-нибудь делился мнением о Василии:

— Хитрый черт, Ястреб. Боится, что другие перехватят. Да он, наверно, не стреляет, а капканами ловит. Конечно, капканами! Откуда же он столько добывает?! Из ружья ему с десяти шагов в корову не попасть.

Но это была неправда. Василий не считал охоту капканами за охоту, и стрелком он был метким.

Раз зимой пошел он в бор на тетеревов и недалеко от опушки, над самой дорогой, на сосновом суку увидел рысь. Рысь тоже заметила его и встала. Василий засмотрелся на нее, поражаясь ее сходству, если не считать короткого хвоста и кисточек на ушах, с кошкой. Такой же масти кошка жила тогда у них в дому.

Рысь подстерегала добычу и не рассчитывала встретиться с человеком. Она, наверно, ушла бы. Но Василий сорвал с плеча ружье. В стволах были патроны с мелкой дробью, но перезаряжать было некогда. Василий решил выстрелить из обоих стволов. Но едва он выстрелил, как рысь с дерева кинулась на него и вцепилась в рукав полушубка. Только тут, вблизи, почувствовав ее вес на себе, он удивился ее размерам и даже похолодел. Рысь была смертельно ранена, она фыркала. Он и сам рычал, как зверь. Хорошо, что одет он был в полушубок, ватные штаны, а на руках солдатские трехпалые варежки. Она все-таки поцарапала ему руку, но зато Василий вернулся домой с редкой добычей.

Запомнились ему еще два случая. В поле на озими он подстрелил зайца. Раненный, заяц не побежал, а ткнулся в борозду и, как ребенок, закричал. Василий торопливо подбежал к нему и добил прикладом. Потом, рассматривая его, улыбался и говорил с укоризной:

— Ну, брат, и орал же ты! С белым светом никому не хочется прощаться, но не годится так кричать.

Другой раз в лесу он ранил лося. Лось бросился наутек. Слышен был треск сучьев. Василий отправился по следу, зорко всматриваясь вперед и держа ружье наготове. Раненые лоси бывают опасны. Идти по неглубокому снегу было приятно, тем более он шел с уверенностью, что добыча в его руках. В некоторых местах кровь густо пятнила снег. Здесь лось собирался с последними силами, отдыхал.