— Каждая тварь парами существует: голубь и голубку баран и ярочка, селезень — и тот к утке наведывается. Где мужские руки за минуту все сделают, бабе целый день нужен. Дров ли наколоть, лошадь ли запрячь, вспахать, забороновать, дом покрыть… Да мало ли дел, которые бабе и не под силу. И вот она, сердешная, рвется, живучи одна, живот себе надрывает, век себе сокращает, а он и без того короток, бабий-то век. Поберечь бы ей себя надо, да нет, нет у ней никого, кто бы пожалел ее. В сырых могилах наши соколы ясные, и косточки их, чай, уж догнивают… Да и слово ласковое человеку хочется услышать и самой молвить в ответ. Такова уж натура человека, и от нее не убежишь. Опять же — сыну отец нужен, чтобы он его где по головке погладил, а где и… ремешком попотчевал за ослушание.

— Мы его никогда не бьем, — сказала Орина, взглянув на печку.

— И зря, зря, милая. Не ангел он у вас. Я своими глазами видела, какие он на деревне кренделя выделывал. А почему мы не бьем? Потому что в нас бабьей жалости много, рука не поднимается. У мужика же душа тверже, жестче… Да хоть и не сечь, — чтобы взглянул на него отец, и он трепет душевный почувствовал и понял, что можно, а что нельзя. Так-то, голубушка, Оринушка. Я все по правде рассуждаю, мне кривда не нужна.

Сваха перевела дух.

— Ты, конечно, догадываешься, что я к тебе от Тихона Патрикеева пришла. Чем он плох мужик для тебя? Конечно, выпивает, не без того. Но не буйный, не озорник какой. Семья у него небольшая, обузой тебе не будет. Старшая дочь — уже отрезанный ломоть, а младшая — в доме помощница. В избе примыться, бельишко постирать — это она уже все может. А через год-два совсем взрослой станет. Дом у Тихона новый, не чета вашему. Ваш только с виду неплох, а сунь руку в пазы — гниль одна. Оно и понятно, без мужика надлежащего уходу нету. У тебя тоже семья не ахти какая: ты да Егорка, которому он будет заместо отца родного. Что касаемо свекрови твоей Натальи, то он возьмет и ее, потому как она старуха, каких поискать еще. Обижать он ее не будет.

Наталья при этих словах замахала руками.

— Не трогайте меня. У меня дочь есть. Зовет меня к себе жить.

— Так что, Оринушка, какой тебе резон одной жить. Ты еще баба молодая, рожать можешь, и пойдет у вас жизнь заново.

Орина вспыхнула, разняла руки, затем снова соединила их на груди и насупилась.

— Что ты!.. Какая я молодая?! Старуха уже!..

— И не говори, милая! Ты у нас раскрасавица, — и, понизив голос до шепота, продолжала: — Ведь сколько вдов-то! Есть которые и бездетные. И девок-перестарок много. А Тихон-то выбрал тебя.

Орина все больше хмурилась.

— Оно, конечно, жалко Алексея, хороший мужик был. Но ведь живое думает о живом. Дело, говорят, забывчиво, а тело заплывчиво. Что весь век в сердце тоску-кручину носить?! Сколько бы ты ни думала, не придет он назад живой. А тебе надо о самой себе подумать, о дитё своем пораскинуть умом. Так что же здесь думать-то долго, когда все ясно, как божий день.

Все шаталось, рушилось перед Егоркой, дом делался чужим, исчезла куда-то бабушка, уходила мать, холодом несло отовсюду. Слушая Катерину, Егорка сознавал, что она права, но в душу слова ее не проникали. Он хотел одного — жить так, как живет сейчас: чтобы рядом с ним была бабушка и мать. Он приготовился говорить, — если это не поможет, он будет кричать, убежит из дома, только чтобы сохранить все, как оно есть.

— Ну что ты скажешь, Оринушка? С чем я пойду от тебя?.. Тетя Наталья, а ты что молчишь? Оброни хоть словечко.

— Не мое это дело, — затрясла Наталья головой. — Пусть сама решает.

— Коли у тебя ответа нет готового, — продолжала Катерина, обращаясь к Орине, — колебание на душе, так можно не спешить. Мы обождем. Только скажи, к какому сроку приходить, чтобы мы знали.

Орина молчала, — может, подбирала слова или прислушивалась к тому, что происходило в душе. Тяжелым было ее лицо.

— Ответь, Оринушка, голубушка.

Орина как-то странно повела вокруг себя глазами, словно была в забытьи. Егорка перестал дышать.

— Что?

— Отвечай.

— Что тут отвечать?.. Ни к чему все это… Не нужно… Да и стыдно. Сын вон уже большой.

Егорка видел, как Наталья блеснула в сторону Орины взглядом.

— Это твое последнее слово? — допытывалась сваха.

— Последнее, — сказала Орина.

— Не одумаешься?

— Нет.

Сваха постаралась скрыть обиду. Она, видно, не ожидала отказа, — как же, ко вдове, берегущей каждую копейку, притом не одинокой, а с озорным мальчишкой, посватался добрый молодец, ну не совсем молодец, а тоже вдовец с дочерью, но еще крепкий, в силе и с заработком.

— Что же, вам виднее, вам жить.

Сваха встала и пошла к выходу.

— До свиданья.

Хлопнула дверь.

— Никого мне не надо после Алексея, — тихим и грустным голосом сказала Орина, продолжая все так же стоять в дверях кухни.

Наталья вдруг встала и поклонилась ей в пояс.

— Спасибо тебе, Оринушка, что бережешь память о нем. Береги, береги, он достоин ее!

Старуха не выдержала и зарыдала, заплакала и Орина. Обе женщины сошлись и плакали вместе, смешивая слезы.

— Прости меня, если я в чем обидела тебя, — сказала Наталья.

— И ты меня прости. Я больше бываю виновата.

И, успокоившись, глядели друг на друга чистыми, омытыми слезой, глазами.

Эх, Тихон, ничего ты не понял, когда увидел на лавке гармошку и ввел себя и сваху в конфуз. Егоркиного вмешательства и не потребовалось даже. Неужели по его матери не видно, что она не собирается идти замуж? Напрасно Егорка переживал. Но зато как легко теперь дышится! Пол не шатается под ногами, рамки с фотографиями, казалось, еще больше укрепляются на своих местах. Долго, всегда они будут окружать его, и вечно рядом с ним будут жить бабушка и мать, самые дорогие ему люди, и он им — самый близкий. Как хорошо ему будет гулять на улице, в поле, лесу! Начиналось лето.

Наталья и Егорка сегодня припозднились и пошли в лес, когда утро уже вовсю разгорелось. На небе тихо и чисто, как в убранной на праздник избе, солнце не спеша поднималось и щедро лило на округу тепло и свет. Трава сверху обсохла, но вглуби еще хранила росу, густо и сладко пахла.

В душе у Егорки такое же утро. Он шел и чувствовал безграничное голубое небо, простор, открывающийся перед ним, сознавал, что он только начинает жить. Ожидавшая его жизнь, как дорога, лежала перед ним, поднималась к синеющему горизонту и терялась в неизвестности. Радостно было ему и в то же время щемило сердце от полноты ощущений, от неведения того, что будет с ним, от желанья счастья.

Хорошо было идти деревней по тропке, гревшей ноги, под березами, тополями и ветлами, где в гнездах недавно вылупившиеся из яиц грачата давились червями, которых им приносили старые грачи. Но еще лучше стало за деревней, ширь раздвинулась, просторно стало в груди, и он никак не мог наполнить ее воздухом. Рядом с Егоркой шла бабушка, когда ее не было с ним, все было по-другому. Она переступала ногами, обутыми в старые побелевшие тапки, длинная черная юбка колыхалась вокруг ее ног, на согнутой в локте руке висела корзина. Бабушка глядела под ноги, а когда поднимала голову и озиралась, солнце до самого дна просвечивало ее глаза, до этого прятавшиеся в сумерках глазниц, так что Егорке вдруг хотелось плакать. Неужели эти глаза когда-нибудь навсегда закроются и он не увидит их?! На ее лице не было ни умиления, ни сосредоточенности, оно было простым и будничным, но до боли родным.

Луговой тропкой они стали спускаться вниз к реке. В глазах рябило от цветов, желтых, синих, голубых, лиловых, красных и белых. Никли колокольчики. Дунь ветер — и, казалось, они тонко зазвенят. Одуванчики уже отцвели и белели пушистыми круглыми головами, прятались в траве фиалки. Больше всего было сурепки, и желтый цвет сразу кидался в глаза.

Егорка знал много съедобной травы — матренка, щавель, дидиль, борщ. Не останавливаясь, рядом с тропкой он находил их, срывал и хрустел. Вкуснее всего — матренка, сочная, сладкая. Ее не надо было очищать от кожуры, как дидиль, оторви несколько листьев, в которых прятался стебель — и клади в рот. Наталья оглядывалась на Егорку и жевала губами, наверно, и ей хотелось похрустеть, да не было зубов.