Во многих селениях серединной России найдется человек, который особо бережно хранит в своем сознании и душе немалое из многовекового опыта народа. Без такого человека трудно обойтись в повседневных делах и заботах, в дни радости и дни печали. Но когда он жив, люди порою его не замечают, и только после смерти до конца понимают, кем он был для них, и долго помнят о нем.

Наталья Ильинична Горюнова была в своей деревне именно таким человеком, и Егорке повезло прожить часть своей жизни рядом с ней.

Это была рано состарившаяся женщина, сухая, легкая на ногу, со строгими чертами лица. Нос у нее был прямой и длинный, глаза, к тому времени, как Егорка стал помнить себя и бабушку, глубоко запали под лоб и казались темными, но стоило им попасть на свет, как они делались прозрачными, словно первый лед на реке; губы тоже ввалились, а подбородок заострился и приподнялся к носу. Все лицо ее было в морщинах, глубоких и мелких. Она бы походила на ведьму, если бы на лице ее не постоянное выражение доброты. А руки, знающие все: и как вправить вывих, и принять роды, помогшие родиться и самому Егорке, и любую другую работу, — руки ее были с длинными ухватистыми пальцами.

Егорка на себе испытал их умение. Однажды он катался с горы на лыжах, наехал на мерзлую кочку, переломил лыжину и упал, подвернув под себя руку. Он тут же вскочил, заверещал от страшной боли и побежал домой. Егорка влетел в избу, увидел сквозь слезы бабку Наталью, которая уже шла навстречу, чтобы узнать, в чем дело, помочь и успокоить.

— Что стряслось?!

— Рука, рука! — приплясывал от боли Егорка.

Бабка взяла его за руку, прошлась по ней пальцами, ощупывая и как бы к чему-то прислушиваясь. Егорка дрожал, готовый вырваться.

— Напугал ты меня, сердешный! — с укоризной в голосе говорила Наталья. — Я уж думала — перелом… Ничего страшного, вывих. Потерпи, сейчас размою.

Она налила в таз воды, бросила туда щепотку соли, нашла обмылок, поставила таз на лавку так, чтобы удобно было сидеть и ей и Егорке, и начала гладить ему руку. Ее пальцы прощупывали каждую жилку, каждую косточку, как будто проникали внутрь, и с каждым прикосновением все лучше делалось Егорке, боль утихала, успокаивалась и, наконец, исчезла совсем. Всхлипнув последний раз, Егорка свободной рукой утер с лица слезы.

— Ну что, ожил? — спросила бабка.

— Еще немножечко.

Было так приятно чувствовать прикосновение ее рук, что Егорка готов был сидеть целый день. От удовольствия он жмурился, как кот, и если бы умел — замурлыкал.

— Бабка, кто тебя научил?

— От людей переняла… На свете много можно узнать, если не напрасно жить.

После этого случая Егорка часто прибегал к бабке и просил:

— Опять руку вывихнул. Размой!

Бабка делала вид, что не понимает хитрости Егорки; даже когда была занята, откладывала работу, цедила из ковша воду, брала с полки все тот же серый обмылок и начинала колдовать над внуком. Не только лечение нравилось Егорке, но и рассказы, а когда можно было заставить ее рассказывать, если она целый день управлялась по дому, ходила на дворе за скотиной, сидела за прялкой.

— Бабка, какой ты была маленькой? — спрашивает Егорка.

— Не помню. Я ведь давно на свете живу.

Беседа завязывалась не сразу. Наталья глядела в пустоту темными глазами, жевала беззубым ртом, длинный седой волос на подбородке, который Егорка много раз вырывал и который быстро вырастал снова, шевелился, морщины на лбу делались резче. Вдруг глаза в глубоких провалах вспыхивали, лоб разглаживался, лицо светлело. Она словно что-то увидела в глубине своей памяти, и Егорка знал, что сейчас она заговорит, и он перенесется в тот далекий мир, в котором его еще не было на земле, и он жил в облаках, в воздухе, в небе.

— Хорошо я себя помню, когда мне пошел шестнадцатый год, — начинала бабка. — На ильин день случился пожар. Ударила молния в овин, а ветер на деревню дул. Сушь стояла великая, и пошел огонь перекидываться с дома на дом. Весь порядок как корова языком слизнула. Кто в чем выскочил — в том и остался. Работали-работали, наживали-наживали, и все это ясным пламенем к небу пошло.

В двух верстах от нашей деревни барский дом стоял. Летом там жила вдовая барыня, гладкая, как гусыня. Пошли мы с отцом к ней. Выплыла она на крыльцо, во всем белом, в соломенной шляпе. «Барыня, не возьмете ли в услужение мою дочь», — кланяется ей отец. Барыня оглядела меня с ног до головы, так что мне холодно стало. Была я собой… — тут старуха запнулась, — ладная…

— Сколько я тебя помню, ты все такая же, — съехидничала над свекровью Орина, мать Егорки.

Мать сидела за шитьем и рассеянно слушала рассказ.

— Что, по-твоему, — Наталья повернула к ней обиженное лицо, — у меня всегда и глаза ввалимши были, и рот без зубов?

— Не знаю, — ответила Орина. — Я только говорю, сколько я тебя помню, ты все одинаковая.

Старуха молчала, полураскрыв рот. В такие минуты, как всегда, на помощь бабушке приходил Егорка.

— Я был в Поленове, и одна старуха у магазина меня спросила: «Чьего ты дому, мальчик, будешь?» Я сказал: «Горюнов». — «Не Натальи ли Горюновой внук?» — «Ее самой». — «Ах, ах! Какая у тебя бабка-то! Умная. А уж какая она красавица в молодости была — во всей округе не сыскать!»

Польщенная, Наталья улыбалась.

— Вот видишь! — но тут же умерила свою радость. — Ну, красавица не красавица, одним словом — ничего собой… По глазам вижу, понравилась я барыне, возьмет. «А как на руку, — спрашивает она отца, — чиста?» — Ни-ни, барыня, с роду ничего чужого не брала. — «Хорошо. Пусть остается». А отец мнется, не уходит. «Чего тебе?» — «Задаток бы, барыня, получить. Погорельцы мы». Поморщилась она, вынула кошелек и отсчитала шесть целковых.

— Ну и как тебе жилось у господ? — спросила Орина.

— Не скажу, что плохо, но и хорошего мало. Известно, не у себя дома. Не так ступишь, не так повернешься, не так скажешь. Барыня никогда не бранилась, но, если что не так, подзовет к себе: «Что это ты, Натальюшка, посуду плохо перетерла? Давай-ка я тебе покажу». Возьмет тарелку, прижмет к груди и начнет крутить: «Вот так, вот так! Чтобы ни пятнышка, ни ворсинки не было. На свету все присматривай. Поняла?» — «Поняла». А сама думаешь: пропади пропадом вся эта жизнь! К себе бы в деревню быстрее. Никто там тебя не попрекнет. Если отец когда и замахнется, так за дело, и от своего все стерпеть можно.

Выпадет свободный час — я домой бегала, хоть от дома и остались одни головешки. Отец залез в долги, купил лесу, чтобы строиться. Ну, думаю, попала в кабалу я надолго.

А зимами жили в Москве. Там у барыни тоже свой дом стоял. В Москве было на что посмотреть, и первое время я все глаза таращила. Надо мной даже смеялись.

У барыни своих детей не было. Жили с ней двое племянников-студентов и еще приезжали две барышни-институтки, дальние родственницы ее покойного мужа, такие глупые, что только диву даешься, как они на свете живут. Принесла кухарка с базара живых уток. «Ах, какие красивые птички! — всплеснули барышни руками. — А где у них носик? Мы хотим их поцеловать». Студенты им на утиный зад и показали. Барыня долго на племянников сердилась.

Пять зим я в Москве прожила. В третью зиму посватался ко мне приказчик богатого купца, мы к нему в лавку закупаться ходили, там меня и высмотрели. Я, как узнала, что сваха из-за меня пришла, спряталась в кладовку — и не дышу. Еле меня вытащили. Сама барыня взяла за руку и повела. Сваха, еще дороднее нашей барыни, в два обхвата, в цветастой шали, села насупротив меня и давай мне жизнь мою замужнюю расписывать: и в шелку и бархате ходить будешь, и есть с серебра, и спать на перине. Хозяин приказчика жалует, скоро он сам хозяином станет. Чем не жених?! За счастье великое посчитай, что такой сватается. От радости должна перекреститься да бегом под венец. Целая комната людей набилась, слушают и посмеиваются, как она сладко про жизнь поет. «Согласная?» — спрашивает. «Нет, не пойду», — отвечаю.