— И где это они встречались? К нам в дом он не заходил. На улице — морозы стояли, в закуте, чай, где-нибудь. Пробыл он три недели и укатил. Ищи теперь ветра в поле. Хорошо, она мне сразу открылась. А если бы тянула до последнего?.. Ругала я ее, ругала!.. Вон, говорю, сколько у нас в деревне вдов-то молодых осталось, взять хоть вашу сноху Орину, и все блюдут себя, на мужиков и не смотрят. А ты, молодая девка, до чего докатилась!

Егорка понял если не все, то многое; в деревне рано начинают понимать. Интересно, какое теперь будет выражение лица у Шуры?

— Тетя Наталья, ты только об этом — ни-ни, даже Орине не сказывай. Я уж только тебе, как на исповеди.

Наталья тряхнула головой, — что, мол, об этом говорить, без предупреждения ясно.

— Пропадет девка… И-и… головушка моя горькая, — загородив лицо руками, Прасковья начала взад-вперед раскачиваться на лавке. — Тетя Наталья… Что хошь отдам. Корову со двора сведу. Помоги-и…

— Да что ты ко мне, Прасковья, пристала?! — резко оборвала ее Наталья. — Я же тебе человеческим языком говорю: нет!

Она стала надевать старую шубейку, в которой выходила на двор к скотине, но Прасковья поймала рукав и прижалась к нему лицом.

Наталья освободила рукав и сказала:

— Мне по хозяйству надо управляться.

Егорка думал (он наблюдал за ней из окна), что Прасковья пойдет и всю дорогу будет плакать, но та, сойдя с крыльца, сразу сменила выражение лица, встретила Марью Березину и разговорилась:

— На улице благодать-то какая! Солнце-то как печет! Видно, ранняя весна будет… А я к Наталье Горюновой за закваской приходила. Да нету у нее.

— Приходи ко мне, я дам.

— Ужо приду.

Управляться было еще рано, Наталья скоро вернулась в избу и стала раздеваться, ворча себе под нос:

— Ну и человек! Пристанет как банный лист. И не знаешь, как отделаться.

— А зачем она тебя звала? — спросил Егорка, сделав невинные глаза.

— Так, милый. Это не твое дело, — бабка погладила его по голове.

На другой день Прасковья ворвалась в дом Горюновых и от порога, задыхаясь, выпалила:

— Тетя Наталья!.. Шура умирает… кровью исходит… Это Фекла, проклятая, ее… Спаси!

Встревоженная, Наталья поднялась со стула.

— Беги за лошадью. В больницу везти надо. А я пойду гляну.

Она махнула рукой Егорке, чтобы он не увязывался за ней, оделась и, легкая, посеменила по тропке. Егорка вышел на улицу, встретил Кольку и поиграл в снежки. Деревня была взбудоражена, на проулках собирались люди, шушукались и указывали глазами на дом Кирьяновых. Вдоль деревни проскакала запряженная в сани лошадь и остановилась у крыльца Кирьяновых, Все потекли туда. Толпа захватила и Егорку с Колькой. Они увидели, как из дома вынесли закутанную Шуру и уложили в сани на сено. Все глядели на нее, — одни с сожалением, другие с ехидством.

— Ну, трогай, — сказала Наталья мужику, правившему лошадью. — Да не очень гони на ухабах. Бог даст, довезешь.

— Как она, тетя Наталья? Плоха? Выживет? — женщины обступили Наталью.

— Не знаю… Потревожили ей. Но ведь она баба молодая, сильная.

Этот случай можно было бы сразу забыть, если бы он не имел последствий.

Прасковья стала ходить по деревне и всякому встречному рассказывать, всплескивая руками:

— Сглазили Шуру-то, сглазили. Просыпаемся мы утром, выходим на крыльцо, а на ступеньках-то какой-то веник закопченный валяется. Шура взяла его и начала подметать. После этого с ней плохо и сделалось. Ей бы не дотрагиваться до него, да нам ведь невдомек. Это уж я после догадалась. Вот что люди могут натворить!

Похоже, Прасковья сама уверовала в это, потому что так искренне и с воодушевлением повествовала, что ей даже сочувствовали.

— Тьфу! — плюнула Наталья, услыхав ее рассказ. — Кликуша! Пра, кликуша. «Сглазили, сглазили!» — передразнила она ее так, как не сделал бы артист, и проводила долгим презрительным взглядом. Прасковья пошла дальше, высматривая, кому бы еще рассказать о венике. Каждый раз появлялись новые подробности: и как он валялся, и каким шнурком связан.

Фекла из деревни вскоре исчезла.

И еще было одно.

Егорка был на улице, когда соседская девчонка, старше его года на три, со злорадством, как показалось ему, сказала:

— Твою бабку забирать приехали.

Егорка оцепенел, а потом опрометью кинулся к дому, не разбирая дороги, проваливаясь в рыхлом снегу. Кто приехал, зачем, почему? И гнев, желание спасти бабушку, и сознание своего бессилья — все перемешалось. Мир перекосился, накренился на один бок. Он бежал, пот из-под шапки заливал лицо, ел глаза, капал с кончика носа, Егорка падал, вставал и снова падал, дыхание перехватывало, в висках стучало. Эх, если бы он был взрослым!

Вот и дом, точно вывернутый наизнанку. К палисаднику вожжами привязана сытая лошадь, запряженная в легкий возок, и, хотя она мирно хрустела лежащим у ее ног сеном, Егорке почудилось, что лошадь грозит ему своим фиолетовым глазом. Снег вокруг был истоптан, словно дом брали приступом.

Егорка отворил дверь и перекатился через порог, думая увидеть что-то страшное. Но в избе было тихо и мирно, и никто даже не покосился на него. Прежде чем вслушаться в разговор, он осмотрел незнакомых людей. Их было двое: один — молодой и тощий, другой — пожилой и толстый с вывернутыми губами и глазами навыкате. На полу бугорками стояла вода от растаявшего снега, который они внесли на своих хромовых сапогах. Они прохаживались по избе, разминались с дороги. В простенке между окнами, подавленная, сидела бабка Наталья. Глаза ее были широко раскрыты и как будто выдались вперед, руки с набухшими венами лежали на коленях и чуть подрагивали. Она была одета во все темное, и только голова повязана белым платком, стянутым узелком под подбородком.

Разговор, видно, только недавно начался.

— И зачем же вы пошли? — спросил толстый.

— Попросили… Говорят, умирает, — ответила Наталья.

— Ну и что же вы там сделали?

— Ничего, вату положила, потому что крови много шло, да попросила, чтобы лошадь запрягали и в больницу везли.

— А кто это сделал? — спросил молодой.

Главным был не он, а толстый, конечно. У толстого был солидный вид, и говорил он как в бочку, а молодой все озирался, разглядывал рамки с фотографиями, висевшие на стенах, и изредка вставлял свои вопросы.

— Не знаю, — сказала бабка.

— Знаете, но не хотите сказать.

Наталья молчала.

Толстый снова спросил:

— Почему именно вас позвали?

— Узнайте у тех, кто звал. — Наталья отвечала тихо, но ничего просительного, заискивающего в ее голосе не было.

— А вам предлагали?

— Говорили.

— Ну и что?

— Отказалась я.

— В цене не сошлись?

— Не умею я и не хочу такими делами заниматься.

— Так ли? А у нас другие сведения.

— Корове иной раз телиться помогу.

— А людям «помогаете»? — последнее слово было произнесено с насмешкой.

— Раньше роды часто принимала. Ведь тогда все дома рожали.

Долго они еще спрашивали Наталью, и Егорка видел, что бабушка старилась на глазах, — лицо ее потемнело и осунулось, глаза стали мутными, руки перестали дрожать и неподвижно замерли на коленях. Егорка, тихо поскуливая, вертелся между толстым и молодым, и ему хотелось лягнуть их ногой, вцепиться зубами.

Наталья поняла, почувствовала его тревогу и, когда он приблизился к ней, положила ему на голову руку; сядь, успокойся, точно сказала она, ничего они нам не сделают, я стара, а ты мал. И Егорка под ее рукой утих и сел рядом на лавку, дыша ее родным запахом.

Только тут на него поглядели.

— Внук?

— Внук, — ответила Наталья.

Толстый тоже обвел взглядом стены и остановился на увеличенной фотографии, портрете — как называли в деревне, Егоркиного отца. Алексей был снят в гимнастерке с нашивками за ранения.

— А это кто?

— Сын.

— Живой?

— Погиб.

— Пал смертью храбрых в боях за Родину, — сказал молодой.