Егорка старался приноровиться к шагу сторожа, не убыстрял и не замедлял шаги, так, чтобы рука не давила на него, и всем видом показывал, что он смирился со своим положением, покорно идет туда, куда его ведут.

Когда стали переходить глубокую борозду, Егорка рванулся и полетел что было мочи, работая не только ногами, но и согнутыми в локтях руками. В ушах свистел ветер, на глаза навертывались слезы. Чтобы не потерять кепку, сорвал ее с головы и зажал в кулаке. Сзади него, как тяжеловоз, пыхтел сторож.

— Стой!

«И не подумаю».

— Догоню — худо будет!

«А ты вначале догони».

Впереди показался ручей, и сторож, видно, решив, что Егорка в его руках, побежал тише. Егорка заколебался, но только лишь на мгновенье. Не замедляя бега, он подбежал к обрыву, оттолкнулся и птицей перемахнул на другой берег, увязнув в грязи одной ногой.

Как будто бомба взорвалась позади. Егорка оглянулся и увидел сторожа, стоявшего по пояс в воде и тянувшегося руками к осоке. У него было злое и растерянное лицо. Егорка не сдержался и захохотал. Ухватившись за осоку, сторож вылез на берег и потрусил, в сапогах булькала вода.

Егорка умирал со смеху, хватался за живот. Плохо, что рядом нет товарищей, никто не видит, вот смеху-то было бы.

— Эй, где вы?! — закричал он. — Идите таскайте репу, не бойтесь! Сторож в воду упал!

Вскоре мальчишки вышли из кустов на поле. Егорка рассказал им о своем приключении. Они слушали его и смеялись.

— Сушиться пошел, — сказал Колька, кивнув на сторожа, который с сапогами на плече понуро шел в деревню.

Егорка не пошел сразу домой. Дождавшись сумерек, тихо вошел в избу и прошмыгнул на кухню. Матери дома не было, бабушка сидела на лежанке на разостланной постели. По тому, как она посмотрела на него, Егорка догадался, что она все знает. Наталья молчала, пока он ел.

— Где был? — спросила она, когда он кончил есть.

— Где, где?.. Нигде! — с вызовом ответил Егорка.

— Как нигде? А пошто же на тебя жаловаться из Поленова приходили?

Наталья говорила, не повышая голоса, но лучше бы она закричала на него или даже ударила: голос ее проникал в самую душу.

— Растишь-растишь, говоришь-говоришь, а он вон что выделывает?

Егорке хотелось расплакаться, но он изо всей силы крепился.

— А ему что, репы жалко?!

— Не в репе дело. Ты зачем над сторожем насмехался?.. Ах, негодный!.. Уж не в Павла ли ты Вареного пошел?

Егорка вдруг увидел все то, что он делал нынче и чем гордился перед товарищами, как бы в новом свете, и раскаяние, жгучее раскаяние, заполнило его. Он не выдержал и разрыдался.

— Проняло́! — с торжеством сказала Наталья.

Егорка плакал навзрыд, обливался слезами. Провалиться бы ему сквозь землю, чтобы никто его больше не видел. Он не понимал, что с ним происходит, и стыдился своих слез.

— Старуха старая! — стал он ругать бабку. — Скоро умрешь.

— И умру, и умру! — охотно согласилась Наталья. — Развяжу тебя. Делай что хошь.

Егорка совсем запутался. Какие слова говорит он бабушке?! Вдруг она возьмет да и в самом деле умрет. Вон как будто и нос у нее заострился, и еще глубже ввалились глаза. Он бросился к ней.

— Нет, бабка, не умирай никогда!

— Пожалел? То-то… Да, нехорошо ты сделал. Он, сторож-то, старше тебя раза в четыре. Впредь знай!.. Ну, успокойся и иди спать.

Она коснулась его головы ладонью, и Егорка почувствовал облегчение.

— Натальюшка! Павел умирает, тебя зовет! — сказала, войдя в избу, Аграфена, жена Вареного. — Приди-и!..

Аграфена была кривобокая старушонка с голубыми глазами, глядевшими на мир по-детски наивно, без мысли. Платок на ее седых волосах сполз набок, мужской пиджак с полуоторванным рукавом застегнут не на те пуговицы, и одна пола была выше другой. Уткнувшись в дверной косяк, Аграфена беззвучно плакала.

Наталья резко вскинула голову и холодно глянула на нее. Все в деревне знали, что Вареный тяжело хворает, но бабка, видно, не ожидала прихода Аграфены с такой просьбой.

— Ладно, приду, — сказала она.

— Плачет! — ворчала Наталья после ухода Аграфены. — А сто́ит ли о таком человеке плакать? Как он бил ее, как бил! Весь рассудок выбил. Пришла к нам в дом молодая, баба как баба, а через год состарилась и на человека стала непохожа.

— Что же она терпела? — спросила Орина.

— Такая беззащитная, видать, уродилась.

Ухватив Егорку за руку, Наталья вышла из избы.

Егорка до рассказа бабушки не знал, что старик по прозвищу Вареный — их родственник, дед Никита и он — родные братья, и Егорка, стало быть, приходится ему внучатым племянником — родство близкое. Он часто встречал Вареного. Тот лето и зиму ходил в шапке, одно ухо которой было загнуто, а другое с засаленным шнурком свешивалось и качалось при ходьбе. Ходил он, нагнувшись вперед и опираясь на палку, и глаза его озоровато светились. Егорка теперь понял, почему Вареный, встретив его, вдруг останавливался, поднимал голову и провожал долгим взглядом — наверно, гадал, в кого он вышел, продолжатель их рода. Его три сына давно уехали, живы ли они, есть ли у них дети — никто в деревне не знал. Меньше всего это интересовало самого Вареного, потому что когда мужики спрашивали его о сыновьях, он разводил руками и весело отвечал:

— Если живы, то, чай, в тюрьме сидят. Где им еще быть?.. Оно, конешно, не плохо бы на лименты подать.

Дом Вареного, крытый соломой, резко наклонился вперед и осел. В простенках стояли подпорки, но они плохо держали его. Егорка всегда поражался сходству домов с их хозяевами, — как будто не дом глядит на белый свет, а лицо самого хозяина. Сходство же избы Вареного с ним самим было удивительным. Егорка видел не окна, а с ехидством уставленные глаза, не карниз, а насупленные брови, даже острый нос Вареного вырисовывался ему. Это был сам Вареный, наклонившийся вперед и опирающийся на палку.

На завалинке лежал навоз, которым утеплили дом на зиму. Весной его забыли убрать, так он и пролежал все лето. Одна ступенька на высоком крыльце провалилась, и взойти на него было не так-то просто. Наталья покачала головой.

— Эх люди! Да разве это люди?!

Открыли дверь в сени. Чего там только не было! И рассохшиеся кадушки, и солома, и для чего-то ступица от колеса, и рой мух, жужжавший у окна. В нос ударил запах чего-то кислого, гниющего.

Не лучше было и в избе. Давно не мытые стекла плохо пропускали свет, и по углам был сумрак. Пол затоптан так, что не видно половиц. На широкой кровати, укрытый засаленным одеялом, лежал сам Вареный, обросший седой щетиной. Услышав стук двери, он открыл глаза и узнал Наталью.

— А-а… невестка пришла… Спасибо.

Наталья подошла к кровати, рядом с ней встал Егорка. На восковое лицо старика садились мухи, но он не отгонял их — не чувствовал или не было сил махнуть рукой. Что-то все-таки знакомое и родное проступало в чертах Вареного, — таким бы, наверно, стало лицо его деда Никиты, доживи он до этого возраста. Никита, солдат старой русской армии, с лихо закрученными усами и винтовкой, глядел с фотографии, которую Егорка любил рассматривать.

Вареный сделал усилие приподняться, но не смог, упал на подушку и зарычал. Глаза его уставились в потолок, на котором рыжие тараканы проложили тропу.

— Попа бы мне… собороваться… — пробормотал он.

— Что? — сказала Наталья не без злорадства. — Всю жизнь храбрился, а теперь хвост поджал!.. Где его возьмешь, попа-то?

— Я то же ему толкую, — высунулась Аграфена из кухни. — В город надо ехать за попом. Да ведь не поедет он.

— Неужели без покаяния умирать?.. На вечные мучения…

Вареный широко раскрыл глаза. Что ему мерещилось? Волосатые черти с кочергами, корчащиеся грешники — кто в котлах, подвешенных над пляшущими языками пламени, кто прямо в огне? Таким Егорка видел ад на лубке, которым была оклеена крышка бабкиной укладки.

Вареный резко повернулся.

— Вот тут, — ткнул он себя в грудь, — горит, жжет… Тут ад!