— Поймать-то бы — не поймал, — ответила Наталья. — А хоть бы веников постлал. Все бы не так больно.

Они рассмеялись.

— Кто тебя сюда принес?

— Никто, сама… Полежала, отдохнула и по стенке до кровати добралась.

— Ты, бабка, лежи, поправляйся. Я сам все сделаю.

— Раз смеюсь, — значит, ничего.

Пришла Орина и, узнав, в чем дело, выругала Наталью.

— Ах, старая! Всегда она что-нибудь затевает! Без тебя, что ли, эти веники, будь они прокляты, не уберут!.. Может, лошадь запрячь, отвезти в больницу?

— Не надо. Если нутро цело во мне — так поправлюсь, а если разбилось, сдвинулось что́, врачи не помогут. Старо дело.

Ощупывая голову, она снова заохала.

— Ну и стукнулась я!.. Никто никогда заранее не знает, где споткнется.

Она прохворала всего два дня, тяготясь бездельем. На третий день Егорка, проснувшись, увидел бабушку уже на ногах.

— Бабка, что встала?

— Какой толк лежать? Мне легче, когда я что-то делаю.

— Ложись!

— Вот печь истоплю и лягу.

Дня три она ходила согнувшись и жаловалась на звон в голове, а потом снова выпрямилась и легко понесла свое сухое тело.

С годами Егорка отдалялся от своей бабки. Нет, он по-прежнему любил ее, просто — меньше бывал с ней, и она, чувствуя себя одиноко, часто просила его:

— Ну куда ты торопишься? Посиди, побудь со мной. Дай я погляжу, какой ты большой стал. Как время летит! Кажись, совсем недавно я тебя на руки приняла, вчерась ты маленький был и за мой подол держался, вместе ходили, куда я, туда и ты. И вот уже осьмнадцатый год. Ой, ой! — поражалась Наталья.

Сама она мало изменилась, потому что меняться ей было некуда — все те же глубоко сидящие в провалах глаза, длинный прямой нос, заострившийся и поднявшийся кверху подбородок. Может быть, прибавилось морщин на дряблой коже лица? Но Егорка всегда помнил ее старой, и ему казалось, что она как бы застыла в своем возрасте.

Вот мать его Орина стала совсем другой. Не блестели уже радужным переливом ее большие голубые глаза, густые волосы — и те как-то поблекли. Как у большинства вдов, женская красота перерождалась у нее в грубую мужскую силу.

— Женить скоро будем, — сказала Наталья, глядя на Егорку. — Я еще, может, правнука дождусь и посижу с ним, понянчу, как тебя нянчила.

Егорка усмехнулся и подумал о Фене. Она, казалось, в эту минуту встала рядом с ним, хотя он нисколько не напрягал воображение. Образ ее рождался от слова, оброненного кем-нибудь, от шелеста ветра, от вида облака или цветущей яблони. То, что началось между ними в детстве, продолжалось и крепло. Он хотел, чтобы его будущая жена была похожа на его бабушку и мать, и Феня ему казалась такой. На гулянье в толпе девушек и парней они глядели друг на друга, и все уже знали, что между ними что-то большое и серьезное, удивлялись, потому что они были слишком молоды, и шутили над ними. Он оставался с ней и наедине, первый раз — в темном коридоре клуба, где они случайно оказались после кино. Наверно, то же испытывает человек, впервые плывущий в лодке по бушующему морю, — страх, но в этом страхе была и радость, когда огромная волна чувств поднимала его на свой гребень. Он увидел ее прижавшейся к стене, когда кто-то отворил и снова захлопнул дверь из освещенного зала.

— Ты? — спросил он.

— Я, — ответила она.

И Егорка пошел к ней, под ноги попалось полено, он споткнулся и чуть не упал. Феня забилась от него в угол и стояла, выставив для защиты руки. Егорке показалось, что ее глаза блеснули, как у кошки. Он взял ее за руки, и это прикосновение обожгло его. Он не знал, что ему делать дальше, но Феня стала вырываться, и началась борьба, молчаливая, без слов. Хорошо, что было темно. Темнота и помогала им быть так близко друг к другу. Феня вырывалась, а Егорка снова ловил ее и затаскивал в самый угол. Они устали и тяжело дышали. Несколько раз в борьбе он нечаянно касался ее груди.

Совсем не таким в мечтах Егорка представлял себе первое свиданье — теперь было страшнее и радостнее. Неизвестно, сколько бы это продолжалось и чем бы закончилось — обидой или поцелуем или тем и другим вместе, но их осветили фонариком. Они зажмурились от яркого света и почувствовали свою незащищенность, как кроты на поверхности.

— А парень не лопух. Зажал девку в угол и тискает, — одобрительно сказал чей-то грубый голос. — Так ее, так!

Другой раз Егорка догнал Феню, когда она после гулянья шла домой. Увидев, что она идет одна, он побежал следом. Заготовленных слов не было, и он не знал, что будет говорить ей, когда окажется рядом. Наверно, глупо он будет выглядеть. Но что-то заставляло его бежать за белеющим в темноте платьем.

Услыхав позади себя шаги, Феня оглянулась, засмеялась и побежала от него. Но запыхавшийся Егорка настиг ее, Феня смущенно посмотрела на него, и они пошли рядом. Оказывается, слова и не нужны, можно молча идти рядом, вдыхать запах цветущей черемухи, глядеть, как колышется подол платья вокруг ног, и привыкать друг к другу. Это было так хорошо — девушка, ночь, кипенная в палисадниках черемуха, спящие избы!

Но вот настал день отъезда Егорки.

— Куда ты едешь, куда? — спрашивала Орина, глядя опечаленными глазами на своего единственного сына. — Разве тебе плохо дома?

Нет, не плохо было Егорке дома, пожалуй, очень хорошо, две женщины заботились о нем, и он не замечал, что у него нет отца. Но что-то неудержимо звало Егорку вдаль, несмотря на то, что здесь, кроме матери и бабушки, оставалась еще и Феня. Но не поймет, не узнает Егорка всей жизни, если останется, хотя так вольно, так хорошо было ему в деревне.

— Ну что ж, езжай, погляди на белый свет, — говорила Наталья, понимая его.

Она как-то вся потемнела, осунулась, нос и подбородок еще больше заострились, но старалась не показать, что сильно горюет, и тайком смахивала слезу. Она, видно, знала, что Егорка будет тосковать по дому, по матери, по всему привычному, по ней, старухе, и старалась укрепить его дух.

— Езжай… Я вот провожу тебя и тоже уеду.

— Куда, в степь? — спросил Егорка.

— В степь, — кивнула старуха головой.

— Там нет леса. Скучать будешь.

— Буду. Но хочется с дочерью пожить, помочь ей. Ведь у меня еще два внука, окромя тебя, а я их не знаю. Одного тебя растила.

— Ты обижаешься на мою мать?

— Мать и дочь — и то ссорятся. А мы ведь — свекровь и невестка. Мне обижаться на твою мать нельзя, и ей на меня — тоже. Мы жили мирно.

— А как же мать одна?.. Оставайся. Никуда не езди. Вам хорошо будет вдвоем.

— Я не сразу уеду, а подожду, пока мать без тебя привыкнет.

Егорка не стал больше уговаривать бабушку остаться: ведь он сам уезжал. Он думал о матери: как ей будет тоскливо одной, какими темными покажутся осенние вечера, длинными — зимние ночи! Почему он не хотел, чтобы она пошла за Тихона? Он думал о себе и не знал, что придет время, когда она останется совсем одна. Вот мать всегда думала о нем и не вышла замуж, наверно, потому, что догадывалась, как Егорка относится к этому. Всю себя, всю молодость она отдала сыну, а сын покидает ее. А жили бы два человека, она и Тихон, объединенные если не любовью, то необходимостью, и легче было бы ей пережить разлуку, и с другим бы настроением уезжал Егорка, не коря себя.

День был хмурый, временами моросил дождь. Хорошо уезжать в такую погоду, говорят, это на счастье. Родные места печалились, провожая Егорку, он окидывал их взглядом, тоже туманился грустью — когда он их снова увидит? Но тут же сердце щемило радостью от ожиданья дальней дороги, большого мира, который откроется перед ним.

Шли деревней по тропке под ветлами, тополями, березами и липами, под ними прошло Егоркино детство и началась юность. С деревьев капало, точно они плакали о нем. Он поднял голову и посмотрел вверх в густые кроны. Он уходит, а они остаются. Прощайте, прощайте надолго.

В знакомом палисаднике с кустами сирени мелькнуло платье, Егорка замедлил шаги и пропустил вперед мать и бабушку. На него глядели улыбающиеся ореховые глаза Фени. Егорка тоже без грусти глядел в них. Они радовались короткой встрече и не знали, что такое разлука. Подойти бы к ней и сказать одно слово, но Егорка не нашел этого слова, он вспомнил о дороге, улыбнулся глядевшей на него девушке, Феня улыбнулась ему, и он пошел догонять мать и бабушку.