Дорога шла под уклон к болоту, и в лицо ему дышало ледяной сыростью. Два раза он вспугнул тетеревов. Сердце его вздрагивало былым азартом, он долго провожал красивых больших птиц взглядом.

Василий никогда не был суеверным, не стал он суеверным и теперь. Но после смерти сына он уже по-другому глядел на жизнь. Похоже, человек всегда начинает задумываться, когда с ним что-нибудь произойдет, а до этого идет по жизни не размышляя. Навсегда засели у него в голове слова старого охотника, сказанные шутливым тоном, и Василий думал, думал мучительно. Случайно ли сын угодил под его выстрел? Или это был тот самый «предел»?

Суд Василию отложили до осени. Он по-прежнему работал — пас коров, но работал и жил как будто по привычке. Выгнав стадо на луг, он застывал на одном месте, взгляд его ни на чем не останавливался, скользил мимо. Так он мог простоять час, другой. Очнувшись, Василий оглядывал коров, которые разбредались по всему лугу, заходили на озимь, и шел собирать их. Днем на работе ему все-таки было легче.

Тяжелы были вечера, когда он пригонял стадо в деревню. Не хотелось заходить в дом, где все напоминало о Славке, не хотелось никого видеть и говорить. Выпив в огороде бутылку вина и закусив сорванным прямо с гряды переспелым желтым огурцом, Василий садился на крыльцо. Темнота окутывала его. Он смотрел на звезды и думал о том, как хорошо было бы ему теперь умереть. Устав сидеть, он ложился на бок и задремывал, не обращая внимания на осенний холод, пробиравший его через фуфайку. Ночью он часто просыпался и все думал о том же — о сыне.

Спасла его жена Клава. Какие женщины все же живучие, выносливые! Во время похорон Славки она была без сознания, но уже на другой день хлопотала по избе, сама истопила печь, подоила корову, накормила Людмилу и Светлану. У нее оставались две дочери, и надо было жить ради них.

Недели две Клава не обращала на мужа внимания. Василий слышал через стену, как она ложится с дочерьми спать, как о чем-то шепчутся перед сном, а потом все стихало — они засыпали. А он лежал на голых холодных ступеньках и желал себе только одного — смерти. Застрелиться или повеситься он уже не мог: бурное отчаяние прошло, уступив место тоске, безысходности.

Однажды дверь на крыльцо отворилась, и пьяный Василий в темном дверном проеме увидел жену. Она была в длинной ночной сорочке, поверх которой было накинуто пальто.

— Ты что здесь лежишь, нейдешь в избу? — спросила она, точно он лежал на крыльце первый раз.

— Мне Славку жалко, — отвечал Василий, кутаясь в фуфайку.

— Его теперь не воротишь ничем. Ушел от нас Славка насовсем.

— Не могу, не хочу без него жить! — Василию вдруг стало трудно дышать, он рванул фуфайку за ворот так, что от нее на ступеньки посыпались пуговицы, и пьяно стукнулся затылком о стену.

Первый раз за все это время он плакал. Слезы долго допились и нашли наконец выход.

— Глупый, разве можно такое говорить? А Людка, а Светка — не дети твои? О них ты что — не думаешь?

— Сын… сын… — трясся в плаче Василий.

Горе после слов жены, нет, не отпустило его, но стало не таким саднящим. Не стоит ему так терзать себя. Человек проверяется еще и тем, как он может переносить несчастья. У него семья, и надо жить ради семьи. А ту пулю не воротишь и не пошлешь назад в ствол, сколько бы об этом ни думал.

Василий, поднимаясь по ступенькам, покачивался не от хмеля, а от опустошения, вызванного слезами. Жена поддерживала его.

Потом был суд. Дали Василию три года.

Дорога сужалась и петляла. Лес делался мельче, сосны и ели уже не росли тут, их сменили чахлые березки, ольха и ивовые кусты. Становилось холоднее, хотя солнце подходило к своей самой высокой точке. Вскоре между кустов мелькнуло что-то светлое. Василий не сразу понял, что это болото. Как сильно в этом году оно разлилось! Осинник стоял в воде, отражаясь в ней стволами и голыми ветками.

Подойдя к краю болота, Василий немного поколебался и шагнул в воду. Она сдавливала резиновые сапоги и леденила ноги. Иногда под каблук попадал лед, и Василий, боясь упасть, хватался за ближний куст.

Над болотом стояло яркое голубое небо. Был виден противоположный берег, еще круче, чем этот, поднимавшийся вверх, потемневшие ели и сосны на том берегу. Тут была когда-то река, но обмелела и заболотила пойму. Воздух был сырой и холодный, он остужал голову, и думалось ясно.

Почему выбор пал на сына, а не на него самого? Почему не разорвалось у него в руках ружье, не выбило ему глаз, оба глаза, не изуродовало лицо, не убило его, наконец? Если бы случилось с ним, было бы легче понять. Но сын, мальчик, который только начинал жить и ничего еще не видел. Слишком жестоко и несправедливо, чтобы можно было поверить. А он сам всегда ли был справедлив и добр, хотя бы к тем же зверям и птицам?

Василий чуть не черпал сапогами воду. Недолго пробудет эта вешняя вода, неделю-другую, и болото войдет в свои берега. Дальше идти было опасно. Склонив к воде головы, стоял прошлогодний сухой камыш, осока была вся затоплена.

Болото казалось безжизненным, но Василий ждал, и вскоре взгляд его стал различать плавающих уток, затем он услышал свист их крыльев. Василий глядел на них. Он всегда любил зверей и птиц, хотя и убивал их на охоте.

Василий ушел с болота, когда совсем продрог. Разогретая земля в лесу дышала прелью. Зеленеющие стволы осин пахли прохладно и горьковато. Уже подсох верхний слой летошней листвы и шуршал под ногами.

Впереди мелькнуло небо. Лес кончался.

Шилов только что пришел в мастерскую, куда вчера пригнал трактор, как его вызвали к механику.

— Вот что, Петр, — сказал механик, его давнишний приятель, — на тебя тут заявление лежит.

Он вынул из-под шестерни лист бумаги, исписанный аккуратным почерком, и прочитал:

«Ишь как складно сочинил, — подумал Шилов. — Грамотей!» Он сидел на скамейке, вертел в руках кепку, со вниманием слушал и казался пристыженным. В его лице не было ничего бесшабашного, напротив, степенным и рассудительным выглядело оно. Только на темени кудрявились, как на молодом барашке, русые волосы. Он был подстрижен под польку — модная стрижка во времена его ушедшей молодости. Это немного и придавало ему лихой вид.

— Председатель поручил мне разобраться… Так вот я тебя спрашиваю, что ты к человеку пристаешь? — заговорил механик, кончив читать. — Живет он себе тихо и мирно, никому не мешает, на пенсии…

— Да я и ничего… — несмело поднял на него свои ярко-голубые глаза Шилов и тут же опять опустил.

— Как ничего?! А угол огорода кто своротил?

— Ну я… нечаянно. Подумаешь!.. А он сразу — жаловаться…

— Это еще хорошо, что он сюда заявление написал. А ежели бы в милицию… Что тогда? Пятнадцать суток схлопотал бы. А кто бы озимое стал сеять, а?..

— Вот он бы пущай и сеял.

— Нет, он сеять не будет… Знаешь, из-за чего у тебя все это получается?