— Из-за чего?

— Много пьешь, Петька.

Эти слова обидели Шилова, он зашмыгал носом, заерзал задом на вытертой до лоска скамейке и с вызовом сказал:

— Что я пью больше, чем другие?!

— Я не говорю, что больше. Но ведь другие-то с умом пьют, а ты — без ума.

— Так уж и без ума!..

— «О принятых мерах прошу сообщить», — перечитал механик конец заявления. — Что я доложу? А не доложить нельзя. Как-никак — персональный пенсионер районного значения!

Он сгреб своими толстыми пальцами ручку и размашисто написал: «Провел беседу, Шилов П. Н. обещал исправиться и впредь так не поступать». Отложил ручку, заявление снова придавил шестерней и уже другим, мирным тоном спросил:

— Что у тебя с трактором?

Шилов тоже повел себя свободней, удобнее расположился на скамейке и заговорил без всякой досады:

— Не знаю, Митрий Павлыч. Что-то плохо заводится.

— С пускачом что?

— Нет, с мотором. То ли смесь плохо подается, то ли еще что.

— Проверь. Нужна помощь — обращайся. Сам знаешь, озимое скоро сеять.

— Я и пригнал трактор к мастерской, чтобы все, значит, отрегулировать, пока время есть. Один трак хочу заменить.

— Давай, давай, Петр. Время поджимает.

Шилов надел на кудрявую голову кепку, на козырьке которой остались отпечатки пальцев, и вышел из тесной конторки на улицу. Стоял август, и в солнечном свете, заливавшем округу, было что-то прощальное. Трактор стоял, поблескивая гусеницами, и дожидался его. «Сейчас мы тебя подлечим, чтобы ты снова бегал», — сказал ему Шилов. Он открыл кабину, снял сидение, вынул из-под него ключи и разложил их рядом с трактором на земле так, чтобы все было под рукой. Когда дело касалось трактора, он любил делать все обстоятельно и никогда не спешил. Он хотел выкинуть из головы разговор о заявлении, чтобы нащупать у трактора больное место. «Значит, так. Начнем с самого простого», — рассуждал он. Вскоре один только зад, обтянутый промасленными штанами, торчал снаружи, а голова и туловище скрылись под капотом. Когда к нему подходили товарищи и предлагали покурить, Шилов ничего не отвечал, и они, немного постояв, уходили. Но не удалось ему полностью освободиться от неприятных мыслей, и руки его делали одно, а голова думала о другом…

Ненависть зародилась у Шилова к Мыльникову давно, когда он был еще мальчишкой, а Мыльников — молодым мужиком и работал по их деревне налоговым агентом.

До Мыльникова налоги с дворов в Михалеве собирал дядя Федя, маленький кривоногий мужичонка, балагур и похабник. Дядей Федей его звали все, даже люди по возрасту старше, и себя он тоже называл дядей Федей.

— Эй, Федосья, готовься! Дядя Федя идет! — кричал он какой-нибудь вдове, которых тогда было во много раз больше, чем женщин, живших за мужьями.

— Я те приготовлюсь, я те ноги-то кривые повыдергаю, охальник! — обижалась честная вдова.

— Я ей про Фому, а она мне про Ерему. Я ей про деньги. А она об чем подумала?! Ай-ай-ай!.. Нехорошо!

— Да ну тебя совсем! С тобой согрешишь! У тебя язык-то, как мельничные крылья, во все стороны поворачивается.

— Нет, с дядей Федей не согрешишь. У дяди Феди грешилка на войне погибла. И крест ей поставлен. Дядя Федя святым стал. А то бы я вас… Лапушки мои! Не могу глядеть, как вы на корню гниете… Ну как, заходить или мимо?

— Да уж заходи, черт окаянный! Поднакопила немного деньжат. Рано или поздно, а отдавать надо.

— Это верно. Как девке ни страшно за свою честь, а все-таки придется когда-нибудь и сесть… Но могу и повременить, коли сряду задумала себе покупать.

— До сряды ли теперь!

Дядя Федя всегда охотно соглашался подождать, если нечем было платить, и даже обходил дом стороной, чтобы не напоминать людям лишний раз о себе, но любил он, чтобы его угостили, немного — стопку самогонки и заплесневелый соленый огурец. Зато он никогда не выходил на двор считать овечьи хвосты, писал все со слов хозяев. Угощали его не во всех домах, а только, там, где был достаток. К концу дня дядя Федя изрядно поднабирался и шел с распухшей от денег сумкой по деревне.

— Марья, возьми мою сумку, а я в клуб схожу на девок поглядеть.

— Да у тебя в сумке-то, чай тыщи! Боязно брать.

— Двадцать тыщ, Марья, как одна копеечка!

— Ой! И как ты не боишься с такими деньгами ходить, да еще выпимши?

— Меня Гитлером пугали — не напугали. А теперь мне кого бояться?

— Да мало ли нечестных на руку людей!

— Для дяди Феди все люди честные.

Иногда он приходил на гуляние со своей потертой сумкой, кидал ее в угол, расставлял кривые ноги, выбрасывая в стороны руки и глядел на гармониста, дожидаясь, когда тот заиграет его, дяди Федину, плясовую. Люди, сталкиваясь плечами, обступали его плотным кольцом, вытягивали шеи. Дядя Федя начинал не спеша, как бы разминался, — плыл вразвалку по кругу, шевеля кистями рук и изредка задевая каблуками половицы, а потом расходился — сыпал частую дробь, хлопал ладонями по коленкам, по подошве сапога, по полу, по открытому рту, шел вприсядку, вертелся колесом, плясал на заду, ухал и вскрикивал:

— Чаще, чаще!

Знал он уйму частушек «с картинками».

Частушки становились все солоней. Девки, фыркнув, выбегали из круга. Упарив гармониста и сам упарившись, дядя Федя находил в углу свою сумку и шел проситься к кому-нибудь на ночлег. Иногда он засыпал на крыльце.

Однажды дядя Федя не нашел на гулянье своей сумки. Михалевские парни клялись и божились, что никто из них не брал, и говорили, что ее, наверно, взяли большесельские, пришедшие в этот вечер гулять в Михалево.

— А какая там сумма была? — спрашивали его.

Дядя Федя молчал и ник головой.

К известию о том, что налоговым агентом будет Мыльников, в Михалеве отнеслись по-разному. Одни радовались: он был свой, деревенский. А свой — не должен обидеть своих, не будет считать яблони в огороде, которые и родят-то раз в три года, сможет подождать, у кого неуправка с деньгами, не накладывая пени, или пни, как их звали в деревне. Другие говорили, что свой бывает хуже чужого, что от своего ничего не укроется: ни животина на дворе, ни улей в огороде, у него все заранее подсчитано.

Вскоре Мыльников стал обходить дворы. Одет он был по-городскому — пальто с разрезом, шапка с кожаным верхом, яловые, со скрипом, сапоги. На боку, как и положено налоговому агенту, — сумка. Она блестела свежим глянцем и придавала ему строгий вид.

— В люди вышел, а́гентом стал, — говорили о нем. — Уж этот с сумкой не расстанется, не кинет ее, как дядя Федя, в угол.

Пришел он и в дом к Шиловым.

— Здравствуй, тетка Агрофена, — наклонившись под притолокой, он шагнул в избу.

— Здравствуйте, Борис Спиридонович. Проходите.

Петьке, гревшемуся в это время на печке, было немного стыдно слышать слишком ласковый голос матери.

Мыльников, поскрипывая сапогами, не спеша прошел и сел на лавку к столу. Открыл сумку, пошуршал в ней, как мышь, бумагами, нашел нужную, вынул и разложил на столе. Из гнезда под крышкой сумки достал ручку. Было видно, что ему доставляет большое удовольствие шелестеть бумагами.

— Та-ак. Сейчас поглядим, что тут за вами значится, — сказал он.

— У меня все уплочено, Борис Спиридонович, все, — ласково пела мать. — Я аккуратно плачу, в срок.

— Все? А вот в ведомости вас нет как заплатившей.

— Как нет, Борис Спиридонович?! — голос матери задрожал.

— Тут стоит — Шилов А. Г., а не Шилова.

— У нас в деревне, сами знаете, нет мужика Шилова А. Г., а есть только я, баба, Шилова Агрофена Григорьевна… Боже мой! Что теперь будет?! Снова налог платить? Да у меня и так ничего нету! — мать залилась слезами.

Петька следом за ней тоже заплакал, но, чтобы его не услышали, зарылся лицом в подушку. Он чувствовал, что здесь какая-то несправедливость, и ему хотелось стать побыстрее большим и сильным.