— А квитанция у вас есть? — спросил Мыльников.

— Есть, есть! — мать кинулась к божнице, сняла жестяную банку и вытряхнула из нее на стол кучу квитанций.

Мыльников отобрал среди старых свежие, внимательно со всех сторон оглядел их, но не спешил успокоить Петькину мать.

Конечно, матери нечего было бояться, раз квитанции у нее на руках. Но откуда ей, вдове, едва умевшей расписываться, знать это.

— Да, по квитанциям значится, что уплочено, — сказал Мыльников. — А в ведомости почему-то стоит Шилов А. Г.

— Да это я, я! — рыдала мать. — Букву забыли дописать. Так допишите ее, ради Христа, Борис Спиридонович. А то я ночи спать не буду. Я не о себе тужу, а о мальчонке. — Она глянула на печь и встретилась с полными слез глазами сына.

— Ведь это документ, тетка Агрофена! — Мыльников задумался. — Ну да что с вас возьмешь?

Мать затаила дыхание, Петька — тоже. Мыльников долго примерялся и наконец вписал букву «а», от которой, думалось, зависело все в их с матерью жизни. Мать кинулась к печи и загремела заслонкой, Петька радостно завозился, слезы, стоявшие в его глазах, уходили обратно.

— Борис Спиридонович, сделайте милость, откушайте у нас, не побрезгуйте… Только у нас водочки нет, и самогонку мы не гоним… Но коли хотите, я займу, достану, вон Петька сбегает. Петька!..

— Не надо, тетка Агрофена, — поморщился Мыльников. — А квитанции ты храни.

— Храню как зеницу ока.

В 53 году, после отмены налогов и упразднения должности налогового агента, Мыльников разобрал свой дом и перевез его в пригородную слободу.

Петька Шилов радовался, что Мыльников уезжает, потому что вместе с ним из деревни уходило что-то темное и страшное. Он с мальчишками пришел глядеть, как артель плотников ломает дом. Один мужчина бил изнутри по крыше колом, отрывал дранку, чтобы обнажить стропила и слеги, другие скатывали слеги вниз, потом спустили стропила. Выставили рамы и двери, и пометив бревна, начали раскатывать стены.

— Осторожно, осторожно! — говорил Мыльников, норовил броситься к бревну, поддержать его, но всякий раз на полпути останавливался.

Ломать — не строить. Дом разобрали за один день, погрузили на машины и увезли. Никто не вышел проститься с Мыльниковыми, хотя обычно, если кто-то уезжал, провожали чуть ли не всей деревней.

Долго взгляд Петьки Шилова натыкался на яму, оставшуюся от дома, как натыкается во рту язык на место, откуда вырвали больной зуб. Потом яма заросла крапивой.

Лет шесть Мыльникова не видели в деревне.

Девятнадцатилетним парнем Шилова призвали в армию. Он бы мог не идти на службу как единственный сын матери, возраст которой клонился к старости, но сам сходил в военкомат и напросился. Мать оставлять ему было жалко, но хотелось повидать белый свет. Да и как будут глядеть в деревне девки на парня, не отслужившего положенный срок в армии? Не будет ли им думаться: а не бракованный ли он? Нет уж, лучше отслужить свое, чтобы выглядеть нормальным в их глазах да и в своих тоже и не завидовать парням, которые, вернувшись со службы, начнут рассказывать: «Стою я в карауле, ночь, темь, и вдруг!..», а самому что-нибудь рассказать.

Мать понимала его и не задерживала дома.

— Иди. Христос с тобой! Дров мне на три года хватит. Хлеба немного получили, картошка нынче уродилась, овечки есть… Служи.

Служба Шилову досталась тяжелая, как говорят солдаты, — через день на ремень, через два на кухню. Вначале он выругал себя, что сам напросился, был бы он теперь дома, куда захотел — туда и шел, а тут торчи целый день на кухне и делай бабью работу. Но коли взялся за гуж, не говори, что не дюж, и Шилов терпел, пока не привык к службе.

К концу третьего года солдаты стали поговаривать о гражданской жизни, «гражданке», как они называли. С Шиловым большинство служило из деревень. Вести приходили неутешительные, жизнь в деревне, было понемногу поднимавшаяся вверх, вдруг остановилась, забуксовала и стала отступать назад. Незадолго до демобилизации Шилов получил письмо из дома. Письма писала под диктовку матери соседка, которая полностью сохраняла обороты ее речи. Тут были: ненаглядный мой сыночек, господь с тобой. Мать писала, что хоть ей очень хочется жить рядом с сыном, но она не удерживает его, что он может со службы уехать, куда захочет, что многие его товарищи уезжают. Председателем теперь у них Мыльников. Чай, помнишь его? На трудодни в прошлом году получили мало, а в этом, наверно, ничего не получат. Она как-нибудь проживет одна, немного ей надо. «Главное — чтоб ты у меня определился хорошо…»

Шилов скомкал и выбросил письмо. «Хватит этого тона, мать! — мысленно обращался он к ней. — У тебя взрослый сын, который не даст тебя в обиду! Я всегда смогу заработать, чтобы мы ни в чем не нуждались. Слышишь ты, старая?»

К ним в полк зачастили вербовщики. Они приглашали солдат на великие стройки Сибири, прельщая их романтикой и высокими заработками. Многие поехали, Шилов — не согласился, хотя, узнав, что он механизатор, вербовщики обхаживали его со всех сторон, суля чуть ли не золотые горы.

Осенью Шилов в начищенных до зеркального блеска сапогах, в кителе с пуговицами, тоже сиявшими на солнце, и чемоданом в руке возвращался в свою родную деревню. Он глядел на огромное поле, мимо которого шел, и не понимал, что тут посеяно. Кой-где торчали какие-то квелые ростки. Рядом с дорогой на крохотном пятачке вымахали чуть ли не в два человеческих роста кукурузные стебли.

Кукуруза, вытянувшись на два вершка, больше в рост не пошла, кроме одного места площадью не больше пяти соток. Тут она выросла к концу лета метра на три. В Михалево приехал фотокорреспондент из газеты, напечатавшей весной статью о Мыльникове.

— Несмотря на все наши усилия… — говорил председатель и разводил руками.

Они пошли за деревню. Фотокорреспондент увидел поле с чахнущими ростками и стал скучным: зря ехал. Мыльников подвел его к гигантским стеблям и сказал:

— Вот только…

Фотокорреспондент, в упор нацелившись на них объективом, щелкнул два раза — так, на всякий случай, и уехал.

Ответственный секретарь редакции как-то зашел в фотолабораторию и стал перебирать снимки.

— Откуда это у тебя?! — сразу оживился он, увидев фотографию, на которой крупным планом запечатлено кукурузное поле с толстыми, как на подбор, стеблями.

— Из Михалева, от Мыльникова. Но кукуруза там не уродилась. Только на маленьком клочке, — ответил фотокорреспондент.

— Это не имеет значения. Актуальный снимок.

Фотокорреспондент куда-то заспешил, ответственный секретарь взял фотографию кукурузного поля и пошел к себе в кабинет.

Вскоре в газете появилась фотография с текстом: кто не верит, что на наших землях можно выращивать такую вот кукурузу, поезжайте и убедитесь сами. Дальше указывался точный адрес, фамилия, имя и отчество председателя колхоза.

Когда Мыльников увидел фотографию в газете, стол, за которым он сидел, закачался, как лодка на волне. Нахлынут люди, среди них есть всякие, а что он им покажет? Этот клочок — курам на смех?! Но недолго пребывал он в растерянности, — вызвал бригаду плотников и приказал им разобрать мост через реку Курынь под предлогом капитального ремонта. Этот мост был единственным, связывавшим Михалево с районным городом. Чтобы попасть в деревню другим путем, надо дать крюк в сотни верст или обогнуть весь земной шар.

Плотники вмиг разобрали мост, а собирать не торопились, сидели на бревнах, курили или не спеша тюкали топорами. К тому берегу подъезжали машины, автобусы, повозки, подходили пешие, и все, приставив ко рту ладони, кричали:

— Эй, когда мост будет?!

— Не раньше, чем к покрову! — отвечали им с этого берега.

— А паром есть?! Или лодка?!

— Парома тут отродясь не было! Лодок тоже!

— Как же вы переправляетесь?!

— Вплавь, одёжу в зубах держим! А кто плавать не умеет, по дну пешком! Там и тропинку проторили! Бывает — и тонут, не без этого!

Спрашивавший подходил к воде, щупал ее, но переправляться самостоятельно не решался: река — широка.