— Говорят, у вас кукуруза хорошая уродилась! — кричал он.

— Невиданная!

— Дали бы, черти, поглядеть!

— После покрова приезжайте! Мы ее не тронем!

Петру Шилову некогда было гулять, и на другой день он отправился в контору колхоза к председателю.

— Вот прибыл, — сказал Шилов, встав у порога и переминаясь с ноги на ногу.

Мыльников со своего места посмотрел на него. Узнал ли он в этом статном солдате Петьку Шилова, мальчонку, который вертелся под ногами у взрослых, вспомнил ли, как перепугал его мать, когда был налоговым агентом, — трудно сказать. Не прочно сидел он на председательском месте, но, пока сидел, выказывал силу и власть.

— Вижу, что прибыл.

Идя в контору, Шилов ожидал, что председатель обрадуется ему как родному и тут же предложит новый, только что с завода трактор.

— У меня права механизатора широкого профиля… Работать хочу.

— Пока тракторов нет лишних.

— Как нет? — опешил Шилов.

— Зато другой работы много.

— Я не хочу другой работы, я хочу на тракторе или машине, — вспомнив, как его обхаживали вербовщики, он начинал горячиться.

Мыльников, видя, что его не боятся, тоже закипел:

— Только порог перешагнул — и сразу подавай трактор! Да новенький, с заводской смазкой! Дизель! А то работать не будет!.. Грозит!

— Я не грожу, а говорю. Конечно, на допотопном колеснике работать не буду.

— Вишь, вишь… Вот она, нынешняя молодежь?..

— Если вам не нужны трактористы, давайте справку из колхоза. Меня в другом месте с руками оторвут.

— Из деревни хочешь убежать?! А где твоя сознательность?!

— Но вы-то сами давно убежали.

Мыльников с трудом проглотил слюну.

— Я, однако, здесь работаю, — шепотом проговорил он.

— Временно.

— Ну уж как на это верхи посмотрят!

Шилову хотелось повернуться, хлопнуть дверью и уехать в далекую Сибирь на великую стройку. Никакую справку из колхоза от него там не потребуют, он даже не успел встать в военкомате на учет. Но Шилов подумал о матери. Хоть она и храбрилась, но пришлось ей одной туго. Крыша протекала, дом осел на правый угол, рамы перекосило. Подумал он еще об одном… Служба пошла в зачет Петру Шилову: вчера, в свой первый вечер на родине, он заполонил румяную и крепкую девку Нинку Палицыну.

— Что вы мне скажете? — спросил он председателя.

— Ладно, поглядим, — буркнул тот.

Подрагивая щекой, Шилов вышел на крыльцо, закурил и окинул взглядом окрестные места. Вчера они просились в душу, а нынче показались нерадостными. По опыту он знал, к чему приводят испорченные отношения с начальством — начнут косо смотреть, затирать, ущемлять, ставить подножки.

— Что, сокол ясный, как день ненастный?! — услышал рядом с собой чей-то забытый голос.

Это был Митька, михалевский парень, старше его на три года, уже давно отслуживший и ходивший в механиках. Шилов поведал ему свою печаль.

— Кой черт тебя к Мыльникову понесло! Обратился бы сразу ко мне. Нам механизаторы во! как нужны, особенно после армии. Техника есть и будет еще. На днях трактор получили.

— Не знал, что ты теперь начальство.

— Ты не расстраивайся. Мыльников тут не вечно. Пока ты служил, он у нас уже третий.

За неделю до отчетно-перевыборного собрания Мыльников слег в больницу, и отчитывался за него заместитель. Из больницы Мыльников обратился к собранию с заявлением, в котором писал:

Его просьбу уважили. Обошлось без скандала и шума. Нашлись даже сердобольные, которые пожалели его:

— Ишь, сердешный. До чего председательство-то доводит! Пришел цветущий мужчина — и угодил в больницу. Все на душе держал.

Когда Мыльников узнал, что его так тихо и мирно освободили, самочувствие его резко улучшилось, в тот же день он был на ногах, а через три дня приехал в Михалево сдавать дела.

На несколько лет Мыльников снова исчез из деревни. О нем знали, что он работает в своем районе — то заместителем заведующего банно-прачечного комбината, то начальником снабжения инкубатора, то еще кем-то. Всегда он был вторым или третьим. Видно, Мыльников после пребывания на посту председателя колхоза сделал вывод, что не стоит выходить в первые, что первым быть хоть и почетно, но рискованно и лучше оставаться в тени.

Изредка михалевцы встречали его в городе, когда бывали там по делам. Он делал вид, что не узнает своих земляков.

Но за два года до пенсии Мыльников вдруг стал директором авторемонтного завода. Завод уже лет десять шефствовал над михалевским колхозом.

— Ну-у, теперь заживем! — заговорили михалевцы, страдавшие забывчивостью. — Ремонтный завод богатый. Там разного старья навалом. Им оно не нужно, а нам в хозяйстве пригодится. Опять же отремонтировать что — директор своим в первую очередь.

Мыльников увеличил шефскую помощь: в Михалево чуть ли не каждый месяц стал приезжать хор пенсионеров из заводского дома культуры.

После ухода на пенсию Мыльникова потянуло в родную деревню, и он купил в Михалеве дом. Дом был большой и старый, Мыльникову такой — ни к чему, а нужно место. Позади рос сад, и рядом — дорога. Плотники разобрали дом и на его месте возвели щитовой, летний, о двух широких окнах, сбоку пристроили веранду. Огород Мыльников обнес новым высоким забором, пустив поверху колючую проволоку.

— У меня всегда была тяга к земле, — говорил он соседям.

После майских праздников Мыльников с женой перебирался в деревню и жил до глубокой осени, пока не оголялись леса. Всегда он был при деле. Весной копался в огороде, а с июня похаживал в лес — вначале за первыми редкими еще грибами-колосовиками, потом — за земляникой; к середине лета в лесу — всего про́пасть: и черники, и малины, и грибов, — хоть не уходи из леса. Осенью тоже благодать: брусника, клюква, а грибов, самых лучших, необеримо: и белые, и грузди, и волнушки, и опята.

Повесив корзину на руку, Мыльников с женой отправлялся в лес. С одинаковыми круглыми животами, они никогда не спешили, ходили с достоинством. Он, побывав на посту директора завода, усвоил степенные манеры — высоко держал подбородок, голову поворачивал как-то особо, движения рук — плавные. В лице появилось что-то благообразное, как у святого. Вид его портила расстегнутая на вершине живота пуговица. В деревне он позволял себе такое — чтобы дышалось вольнее.

Часа через три такие же чинные они возвращались домой с полной корзиной грибов, садились на ступеньки крыльца и сортировали: одни нанизывали на нитку, другие крошили на жарево, третьи отбирали на засолку. Сзади дома у них всегда висели связки сохнущих грибов.

Вечером они снова шли за деревню, но уже с пустыми руками, прогулки ради. В августе, когда поспевали яблоки, ночью он совсем не ложился спать и стерег свой огород.

Хождение в лес, огород — это еще не все, Мыльников занимался общественной работой, бывал на колхозных собраниях, выступал и учил людей, как надо жить. Охотно шел он и в школу, где рассказывал подрастающему поколению о том, как жили прежде и как живут теперь.

— Вот вы, — говорил он старшеклассницам, — сапоги-чулки носите, а ведь раньше их не носили.

Девушки, глядя на его расстегнутую пуговицу, с трудом сдерживали смех. Всегда кто-нибудь в конце беседы прыскал в ладони. Тогда Мыльников округлял глаза, сердито смотрел на притихший класс.

— Да-а, распустили вас, — тяжко вздыхал он.

Петр Шилов тоже не давал ему покоя, тревожил его обеспеченную старость.

Шилов до вечера провозился с трактором и даже не сходил домой на обед. Повреждение он исправил сразу, но, начав копаться в моторе, не мог уже остановиться, пока не прощупал все узлы. Стер грязь, заменил смазку, подкрутил ослабевшие гайки. «Сейчас доделаю и пойду есть», — думал Шилов, но глаза его находили новую работу, и он оставался. День перевалил на вторую половину, и обедать теперь не имело смысла: будет ни то ни се, ни обед, ни ужин. «Уж лучше потерплю», — сказал он себе и взялся за трак…