Через некоторое время она вышла в темно-зеленом платье, которое подчеркивало ее стройную фигуру, и с распущенными длинными волосами.

— А вы очаровательная женщина! — промолвил Косарев. — В вас легко и влюбиться можно.

— Попробуйте, — кокетливо наклонив голову, ответила она.

«Клюет, клюет…» — подумал Косарев.

Вслух он сказал:

— Интересно, что о нас думают ваши соседи? Сегодня на меня долго с укором смотрела старушка, которая живет этажом ниже.

— Я им объяснила, у меня квартирант с завода.

— Но они, понятно, вам не поверили.

— Пусть. Мне все равно.

Они вышли на улицу, пошагали по вечернему городу. Завтра выходной, магазины уже закрыты, и люди прогуливались не спеша, поглядывая по сторонам. Во всем чувствовался покой. Вот только лето, жаль, подходило к концу. Подстриженные липы все больше желтели, и предосенний холод бодрил тело.

— Я заметил, в вашем городе очень много красивых женщин, — сказал Косарев.

— Так же, как и везде. Наверно, вы соскучились по жене, смотрите на женщин, и вам они кажутся такими.

— Нет, в самом деле, много красивых, и вы в их числе.

Клава держала его под руку и шла, иногда касаясь плечом его плеча. Напряжение чувствовал Косарев и в себе, и в ней. Она как будто догадывалась о его намерении и ждала этого. Иногда ему хотелось сказать прямо: «Что, Клава, если мы с вами согрешим? Как вы на это смотрите?» И не нужна будет прогулка, кино и слова.

До начала сеанса оставалось еще минут сорок, и они направились в кафе-мороженое. Клава села за столик, а Косарев встал в очередь. Перед ним было несколько девушек, высоких, стройных, в нарядных платьях. Они, по-видимому, тоже собрались в кино. Девушки обсуждали, как он понял, происшествие с их подругой. «А он… а она…» — взахлеб говорили они, перебивая друг друга, скашивая подведенные глаза на Косарева, — не подслушивает ли он. Семь-восемь лет назад Косарев не отделял себя от молодежи, а теперь он как бы издалека смотрел на девушек. Рост их изменился, они стали выше, чем были девушки его поколения. Его удивила в них новизна чувства — это и есть, наверно, молодость. Он уже так волноваться не мог.

Косарев взял две порции мороженого и поставил напротив Клавы. Лицо ее было таким грустным и отрешенным, что она не сразу заметила его.

— Вам плохо? — спросил он.

— Вечером на людях мне всегда тяжело.

Легкой беседы не получалось, на что, казалось, располагала вся обстановка — уютное кафе, музыка, загоревшиеся на улице фонари и гуляющие люди.

— Я заметил, — сказал Косарев, — вы не умеете притворяться.

— Это плохо или хорошо?

— Конечно, хорошо. Лицемерия в людях предостаточно.

— Зато я порчу другим настроение.

— Не беда… Но предаваться, Клава, унынию не стоит.

— Я одна, у меня нет никакой специальности…

— Вот об этом я и хотел с вами поговорить. Вам нужно в совершенстве освоить хорошую профессию — портниха, наладчик какой-нибудь аппаратуры… Одним словом, куда вас больше влечет. Это поможет вам крепко встать на ноги, даст материальный достаток. Вы не будете так смотреть на себя. А потом, может быть, вы встретите хорошего человека и наладите семейную жизнь. Хотите, я поговорю с вашим директором, он устроит вас куда-нибудь на учебу? Курьер — это, простите, не совсем серьезно в вашем положении.

— Если нужно будет, я сама поговорю, — несколько резко сказала Клава.

— Ого! — вскинул на нее глаза Косарев. — А вы мне все больше нравитесь.

— Я жду, когда немного подрастет сын. Оставлять его на целый день одного дома — я не могу. А тут я всегда могу прийти домой, накормить его и узнать, чем он занимается. Еще год-полтора — и я уйду с этой работы… Нам, наверно, уже пора в кино?

— Да, пора. — Косарев глянул на часы.

Когда после кино они вышли на улицу, было совсем темно. Ярко горели фонари, на тротуаре лежали тени от деревьев. Во все стороны расходились люди. Вскоре Клава с Косаревым свернули с шумного проспекта на улицу и оказались одни. Они молчали. Слышался только стук их каблуков. «Может быть, обнять ее? — подумал Косарев. — А то я веду с ней одни серьезные разговоры».

Они пришли домой, и Косарев предложил:

— Давайте, Клава, поужинаем.

Они сидели на кухне за столом. «Ждет ли она?» — думал Косарев. По ее лицу нельзя понять, но все же какое-то смущение чувствовалось в ней, она отводила глаза в сторону. «Ну а тебе нужно ли?..» — говорил он себе. Ему тоже делалось неловко.

— Уже поздно, — сказала Клава, — пора спать. Я пойду приму душ.

«Почему она сказала? — подумал Косарев. — Что это, намек?»

Он встал, отнес тарелки в раковину и пошел в свою комнату. В ванной послышался шум льющейся воды. Не раздеваясь, он лег на кровать и стал ждать, когда перестанет течь вода. Наконец шум прекратился. «Сейчас, сейчас… — говорил Косарев. — Сейчас я встану, войду в ее комнату, скажу какую-нибудь пошлость… Сейчас…»

Он не заметил, как уснул. Проспал он, наверно, часа полтора-два. В комнате горел свет. Брюки измяты и от неудобной позы болела шея. В голове — тяжесть. «Неужели я уснул! — удивился он. — А она, вероятно, ждала. За какого кретина она теперь меня считает!.. Может быть, пойти теперь?.. Разбудить, если спит?»

Косарев прислушался — в квартире тихо. Громко, как у вора, стучало его сердце. Он встал с кровати, снял галстук и вышел в прихожую. Дверь в ее комнату, как всегда, приоткрыта. Косарев направился на кухню, открыл кран и долго пил воду. Затем, почти не чувствуя собственного тела, шагнул в комнату, где спала Клава.

— А? — чуть слышно, испуганно произнесла она и сделала движение головой на подушке.

В это время громко залаяла собака. Ее пронзительный голос звенел в ночной тишине, так что Косареву показалось, что проснулся весь дом, С него точно сняли кожу. Он ощутил страшный стыд и понял, что между ними ничего не может произойти.

— А? Что случилось? — уже громче сказала Клава, освобождая из-под одеяла руку и гладя ею собаку. — Тихо, тихо, Мушка. Успокойся.

— Извините, Клава. Я вас потревожил. Я думал, вы не спите, и захотел пройти на балкон покурить.

— Я долго не спала, а потом задремала.

— У меня заболела голова, — говорил Косарев с балкона, закуривая и глядя на спящий город.

— Хотите таблетку от головной боли?

— Не надо, пройдет и так.

Сердце, успокаиваясь, билось толчками, благодарно. Косарев стоял на балконе, поеживаясь от ночного холода, и курил. Рядом чернели дома, редко в каком окне горел свет. Люди спали, позабыв свои тревоги и заботы. Продрогнув, он вошел в комнату, закрыл балконную дверь, задернул штору и, проходя мимо Клавы, сказал:

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — тихо ответила она, по-видимому, засыпая.

Через два дня вернулся из деревни ее сын. Это был восьмилетний мальчик со светлыми волосами, тихий, задумчивый. Он долго и внимательно рассматривал Косарева, потом перевел взгляд на мать.

— Дядя живет у нас временно. Он в командировке, приехал из другого города. Мы сдаем ему комнату, — объяснила ему Клава.

— А я и не думал, что у тебя такой взрослый сын. — Косарев потрепал мальчика по голове. — Уже мужчина.

— Да, он большой, — Лицо Клавы светилось гордостью.

— А у меня, понимаешь ли, две дочери, — с нежностью в голосе произнес Косарев, — тоже большие девочки.

Косарев закончил работу на десять дней раньше, послал жене телеграмму, простился с Клавой и с замирающим нетерпеливым сердцем сел в самолет, который через два часа доставит его в другой город, где он увидит жену и детей. Только теперь он понял, как соскучился по ним.

Когда его товарищи, шутя, спрашивали, как он в командировке проводил время и были ли там соблазны, Косарев отводил глаза и говорил:

— Приходилось много работать.

Ему становилось неловко.

Эту историю я услышал от своего товарища Сергея Мезенцева. Я постараюсь ее передать так, как он сам рассказал.