— А мой отец с немцем друг на дружку из-за угла выскочили. Немец его из нагана в плечо ранил, а отец немца из винтовки насмерть убил. Мать ездила к нему в госпиталь, отец ей рассказывал.

Мужики посмотрели на Егорку и помолчали.

Тихон Патрикеев, как только Егорка подошел к мужикам, стал почему-то приглядываться к нему. Егорка, чувствуя на себе его взгляд, смущался и отворачивался. Что это он так на него смотрит?

Мужики перешли на колхозные дела, поругивали, как водится, председателя. Похоже, они не расскажут больше ничего интересного. Егорка проголодался и, договорившись встретиться с Колькой немного погодя, на гулянье, пошел домой. Тихон поднялся с бревен и пошагал следом за ним.

— Погодь-ка, Егорка, — сказал Тихон, когда они дошли до его дома.

Он вошел в избу, а Егорка остался ждать на проулке, недоумевая, зачем понадобился. Тихон появился на крыльце.

— Подь сюда, — и поманил скрюченным у самого носа пальцем.

Егорка подошел.

— На! — в руках у Тихона была трофейная губная гармошка, как жар, горевшая на солнце.

— Мне?! — не поверил Егорка.

— Тебе. Бери, бери!

Егорка хотел поблагодарить, но слово застряло у него в горле. Тихон ушел, а Егорка стоял, вертел в руках гармошку и не верил в неожиданно свалившееся на него счастье. Ему казалось, что Тихон передумает, вернется и заберет назад свою гармошку. Пьяный он, что ли? Егорка медленно пошел от дома, зашел за угол и только тут понял, что гармошка стала его собственной. Он поднес ее к губам и дунул, и сразу мир зашатался, радостно-хмельной, засмеялось на небе солнце, заплясали облака. Он дул в левые дырки — гармошка пела басом, в правые — тоненько пищала, а если провести ее по губам быстро-быстро — выходило совсем здорово! Не поверит Колька, когда он ему расскажет.

Потом Егорка стал думать: почему Тихон подарил ему гармошку? Не из-за рассказа же Егорки об отце? О том, что его отец погиб, Тихон знал давно, но не отдал гармошку раньше, она валялась где-нибудь на дне сундука, и только нынче он почему-то достал ее.

Перед глазами Егорки встали похороны жены Тихона Зинаиды. Вся деревня провожала ее на кладбище, первым за гробом шел Тихон и по-мужски неумело плакал, бабы вздыхали, жалели Зинаиду и говорили: «Жениться ему надо, Тихону-то. Мужик один без бабы не проживет. Девку брать ему не для чего, он в годах, старшая дочь — сама невеста, а какую-нибудь вдову, у которой один-двое ребятишек». Ясно предстала Егорке его молодая и красивая мать, у которой он один, и он все понял. Праздник сразу погас, и гармошка уже не обжигала радостью руки.

Что же ему делать с ней? Встречаться с Тихоном он не хотел. Оставить гармошку у себя — значит укрепить за ним право на свою мать. Эту мысль Егорка сразу же отмел. Он выбрал другое — подошел к дому Тихона, отворил дверь в сени и положил гармошку на лавку, так, чтобы Тихон сразу увидел ее и обо всем догадался. С колотящимся сердцем Егорка побежал домой. Наталья со своими подругами сидела на скамейках, вынесенных ради праздника под окна.

— А мама где? — спросил он.

— Вон с бабами.

Орина заметила его и уже шла домой. На ней была серая юбка и коричневый выгоревший жакет. Нет, не нарядно была она одета. Только красиво вились из-под платка ее темно-русые волосы.

— Ты что такой? — мать сразу поняла, что он чем-то расстроен. — С мальчишками подрался?

— Нет, не дрался. Есть хочу.

На другой день праздник кончился. Некогда было долго гулять, поспевала земля, и люди с утра до вечера были заняты на работах. Целую неделю день и ночь дул сильный ветер, подсушивая поля. Пришла самая лучшая пора, пора цветенья.

Орина работала на колхозных полях, Наталья — в своем огороде. Истопив печь, она брала заступ и в который раз за свою жизнь перекапывала землю, Наталья никогда не спешила, но все у нее получалось споро, глазом не успеешь моргнуть, а уже аккуратно оправлена гряда под лук, посажено пол-участка картошки.

— У тебя уже все?! — удивлялась Орина. — А я только собралась выйти тебе помочь.

— Отдыхай, милая. Умаялась, чай.

Егорка после школы тоже брал лопату и помогал бабушке, которая никогда не неволила его трудом и часто говорила:

— Ладно, иди погуляй. Я сама.

Нерадостной была для него эта весна: его неотвязно мучила мысль о намерении, пока еще скрываемом, Тихона жениться на его матери. Егорка стал тише, похудел с лица и ни о чем другом не мог думать.

Тихон был мужик работящий, но он был чужой. Вот если бы вернулся отец, Егорка бы радовался. А то целоваться-миловаться матери с другим — к этому он не мог спокойно относиться. Тихон был ненужный и лишний в их семье, где все чувствовали себя родными и на месте, как бревна в их старом доме. Стоит кому-то появиться, как вся слаженность рухнет, это будет уже не семья, а люди, живущие под одной крышей, ощущающие одну лишь неловкость, Егорка — к матери и Тихону, мать — к нему, где-то на отшибе будет жить бабушка, да и вряд ли она будет жить с ними. А потерять ее было для Егорки так же страшно, как потерять мать. Пожалуй, бабушку он любил даже чуть больше, потому что с самого рождения чаще видел перед собой ее лицо. Она заботилась о нем не меньше его матери, всегда занятой на работе в колхозе. Наталья признавалась ему, что она любит его сильнее, чем любила своих детей, которых ей любить-то было некогда. Он видел также некоторое превосходство души и рассудка Натальи над сердцем и умом Орины, и это тоже притягивало его к бабушке.

Заработок Тихона (он работал трактористом в МТС и получал деньги) им был не нужен. Егорке и Наталье платили за Алексея немного, но денег хватало и на уплату налогов, и на кой-какую одежонку, а харч был свой со двора и огорода, где у Натальи все хорошо плодилось и росло.

Кроме того, Тихон был не один, вдобавок к нему будет жить Зойка, его младшая дочь. Старшая жила уже отдельно, наведываясь в деревню по выходным дням. Зойку Егорка и раньше едва терпел, а теперь возненавидел ее всю, начиная с конопатого носа и кончая длинными голенастыми ногами. Она соображала туго, сидела в классе по два года. Когда вызывали к доске рассказать стихотворение, вставала, руки по швам, выпячивала вперед грудь и живот, глаза уставляла в потолок, точно там было написано, и начинала, перевирая слова:

— Вот север тучи нагонят, завел… завыл… и вот идет она сама… зима…

Даже учитель, отвернувшись, сдержанно посмеивался, а мальчишки — те умирали со смеху, смеялись до боли в животе.

Нет, не жить ему вместе с Зойкой. В первый же день, если их сведут, он изобьет ее и убежит из дома.

Казалось, и Наталья о чем-то догадывалась. Работая, она порою распрямлялась, окидывала взглядом дали — поля, леса, холмы, словно навеки прощалась с ними, потом снова сгибалась, роняя на сухую землю слезу. Когда Егорка шел по деревне, люди с каким-то особым вниманием смотрели на него. Неужели и они что-то знают?

Только Орина вела себя так, как будто то, что о ней думалось другими, ее не касалось. Егорка вглядывался в ее лицо, но ничего не мог разглядеть, оно было, как всегда, озабоченным, немного печальным.

Егорка не ошибся насчет желания Тихона. Когда немного справились с работами, к ним в дом пришла сваха, толковая, рассудительная Катерина, доводившаяся Тихону родственницей. Она поздоровалась и несколько важно и торжественно прошла вперед. Все уже знали, зачем она явилась. Недалеко от дома собралась толпа любопытных. Катерина начала не сразу, узнала о здоровье Натальи и Орины, спросила, посадили ли огурцы, поинтересовалась, как кончил школу Егорка и в какой класс перешел, затем начала:

— Ты уж, Оринушка, не обессудь, не прогневайся на меня, а послушай моего глупого разума. Я к тебе по делу, и делу важному.

Орина, поджав губы и скрестив на груди руки, стояла в дверном проеме, точно загораживала собой вход на кухню. Лицо ее было напряжено и сурово. Наталья, свесив ноги, сидела на лежанке, равнодушная и безучастная ко всему. Егорка залез на печку и затаился. Он с самого начала знал, как вести себя, и оставлял за собой последнее слово. Неприятный голос Катерины лез ему в уши.