Говорил он взахлеб, торопливо, видно, боялся услышать еще раз отказ.

В их простой крестьянской семье так не называли друг друга. Василий, ухаживая за своей будущей женой, никогда не говорил ей ласково. Даже слово «люблю» он ни разу не произнес, а просто сказал ей, когда подошло время: «Давай, Клава, распишемся». Любовь как бы сама собой подразумевалась в их отношениях, и зачем о ней надо говорить.

Где Славка узнал такие слова? В школе, что ли, его научили. Они-то и поколебали Василия. Славка почувствовал его нерешительность и заговорил с еще большим жаром:

— Папа! Расхороший мой папочка! Я пойду с тобой! Ладно?..

Василий сознавал, что делает не то, но в эту минуту у него не повернулся язык отказать сыну. Не слова в конце концов переубедили его: он видел, как сильно сыну хочется пойти с ним на охоту.

Всю дорогу они шли молча. Сын больше не решался с ним заговорить и радовался про себя. А охотничье настроение Василия было испорчено: смутная тревога вкрадывалась в душу. Но это не было, конечно, предчувствием страшной беды.

За себя Василий никогда не боялся. Казалось, с ним ничего не могло произойти, словно он был заговоренный.

Солнце еще не взошло, и небо было как разбавленное водой молоко. На рассвете чистое небо всегда кажется таким. День сулил быть ясным. Уже несколько дней стояла сухая теплая погода. На дороге толстым слоем лежала пыль. В утреннем воздухе она лениво поднималась из-под их сапог.

Они свернули с дороги и пошли опушкой леса. Роса быстро смыла пыль с обуви. Василий как будто и не спешил, но шел ходко. Сын едва успевал за ним. Через двадцать минут они были уже на месте.

Бригадир сильно преувеличил, сказав, что кабаны выпахали полполя. Оно было подпорчено у самого леса. Тут было тихо, глухо, и кабаны стали считать поле своим и, наверно, наведывались сюда каждый день.

Василий осмотрел поле и свежих, нынешних следов не увидел.

— Встань вон туда и стой, — указал он Славке на молодой раскидистый дуб, росший на опушке. — Чуть что — лезь на дерево. И не стреляй. А то ты мне всю охоту испортишь.

Он уже начал сердиться, что взял сына. В своем куцем пиджачке Славка выглядел ребенком. Ружье болталось на его неокрепшем плече.

— По́нял?

— Поня́л.

— Не вздумай куда уходить с этого места.

Василий хотел добавить: «А лучше — чеши-ка ты назад в деревню», но, видя счастливое лицо сына, не решился.

— А я пойду немного в лес по следам.

Кабаны вытоптали к полю тропу по дну оврага. Василий шел вначале низом, но высокая крапива жалила лицо, и он поднялся. Через каждые тридцать — сорок метров останавливался и прислушивался. Кабаны не должны далеко уйти от места, которое их кормило.

Воздух светлел. На западе и в зените небо стало голубым. Верхушки деревьев слегка порозовели — взошло солнце.

Овраг стал мелеть и вскоре кончился. Но тропа вела дальше в глубь леса. Охотничьим слухом Василий улавливал в лесу движение, потрескиванье сучьев. Кабаны были где-то недалеко. Уходить отсюда не стоило. Он встал недалеко от тропы среди пахучих можжевеловых кустов, приготовившись стрелять.

На охоте время идет по-другому, чем всегда. Ему казалось, что прошла всего минута, а на самом деле пролетел уже целый час.

Вдруг недалеко от него послышался треск, качнулся куст, и в ту же секунду, в охотничьем азарте, Василий, не видя еще цели, выстрелил по кусту, готовый пальнуть из другого ствола, как только кабан покажется. Но как только выстрелил, он сразу вспомнил о сыне, оставшемся на опушке, и ему захотелось вернуть назад пулю и снова вогнать ее в ствол. Он даже протянул вперед руку. Кинулся к кусту. Зацепился ногой за корень, упал. И тут услышал детский стон, не стон даже, а вздох. В это мгновенье вспомнился заяц, плакавший как ребенок.

Василий подбежал к лежавшему на спине сыну. На пиджаке, из которого он давно вырос, была кровь.

— Па-па! — в широко раскрытых глазах его было недоумение.

— Славка, как это?! А?!

Василий онемел.

Весь лес пронизывали косые лучи. Но словно не из солнечного света, а из страшной яркой боли, такой яркой, что нестерпимо было смотреть, состояли они.

Потом Василий много думал о том, почему Славка не послушал его — ушел с того места, где должен был стоять. Испугался ли, померещилось ли что, или он бежал со всех ног что-то сказать отцу? Он, видно, немного заблудился, сделал крюк по лесу и, надо же так, — бежал оттуда, откуда Василий ждал зверя. Но почему не кричал, не звал отца? Боялся вспугнуть кабанов? Да черт с ними, со всеми зверями! Вот что значит несмышленый, неопытный. Он, может быть, боялся кабанов, но совсем не подозревал, наверно, и мысль не мелькнула в голове, что он подвергает себя другой опасности.

Зачем он тогда не прогнал его от себя, пожалел? Василий всегда любил охотиться один, чувствовал себя на охоте раскованно, оттого ему и везло.

Не долго Василий был в оцепенении. Он подумал: «Может, еще ничего, поправится», — и все в нем заработало четко. Он упал перед сыном на колени, расстегнул на нем пиджак, поднял рубаху — на животе ближе к левому боку была огромная рана. Василий на мгновенье зажмурил глаза, потом располосовал на себе рубаху и спеленал тощий впалый живот сына.

— Я умру, папа? — спросил Славка.

Все время пока отец возился, у него было грустное лицо. Он не плакал и почти не стонал, хотя боль, наверно, была немалая.

— Нет! Нет! — затряс головой Василий. — Сейчас я тебя в больницу. Там тебя врачи вылечат.

Он подхватил сына на руки и, не чувствуя его веса, побежал по лесу. Он готов был так бежать десять, двадцать, сто километров, не отдыхая. Руки, судорожно сжатые, держали тело сына.

— Сейчас мы тебя домчим… Сейчас мы тебя… — говорил он, успокаивая его и себя.

Когда Василий уставал, он клал Славку на траву и отдыхал самое короткое время, минуты две-три. Потом снова подхватывал его на руки и бежал.

Но самое страшное для Василия было не тогда, когда он нес сына, а когда он наконец вышел на дорогу. Кругом ни одной живой души. Он не знал, что ему делать — бежать ли в деревню, до которой было километра два, или стоять и ждать машины. Дорога была небойкой, но все-таки по ней ездили и колхозные машины, и лесовозы, и автобусы из города с грибниками. Василий метался по дороге. Хоть откуда-нибудь бы шла машина. Но все словно вымерло.

Наконец послышался шум мотора. Машина шла из города. Василий встал посреди дороги, раскинув крестом руки. Пусть его лучше раздавит, но с места он не сдвинется. Шофер затормозил:

— Слушай! Разворачивайся! Сын у меня! Заплачу, сколько хошь!

Шофер не сразу понял, что хотят от него, а поняв, заторопился.

Сидя в кабине и держа на коленях сына, Василий снова наполнился надеждой. Только бы не заглох мотор, не сломалась машина. Казалось, спасение зависело только от нее. Шофер расспрашивал его, Василий говорил, но вряд ли тот понял, что произошло тут. Славка лежал с закрытыми глазами, и время от времени отец касался щекой его губ — дышит ли, живой ли?

Вот и город, улица, больница…

Три дня Василий провел в городе, ничего не ел, спал где придется, даже не спал, а забывался на короткое время, проваливался в пустоту. Его вызвали к следователю. Василий рассказал, как было дело, и дал расписку, что он никуда не уедет. Это было лишнее. Наказание? Он готов к любому. Да и разве есть на свете наказание тяжелее того, которое он нес теперь?!

Узнав о случившемся, из деревни приехала Клава. Она готова была осыпать его градом попреков, плюнуть ему в лицо, вцепиться в глаза, но, увидев его, страшно исхудалого, заросшего щетиной, она только подошла к нему, встала рядом, загородила лицо руками и заплакала.

На третий день Славка умер.

Василий не знал, что было бы с ним, если бы жены не было рядом. Наверно, он бы пошел на станцию и бросился бы под поезд.

Василий на короткое время отвлекся от воспоминаний и осмотрел лес. Деревья уже оживали. Кора на ивовых кустах и стволах осин чуть приметно зазеленела, потрескавшаяся кора старых берез сочилась.