— У тебя пятьдесят голов, а здесь двести.

— Но у меня и народу восемь душ, из них пять старух, и я смог накосить почти все своими руками. — Ефим сильнее горячился. — А у вас тут народу десятки, вон по коридору сколько ходят, все под носом у начальства, и вы не смогли кормами запастись. А теперь: «Выручи, Ефим Иванович!» А у Ефима Ивановича про вас не заготовлено!

— Да ты что, в самом деле! Разве мы не в одном колхозе живем? Здесь скоро коровам жевать будет нечего! — И председатель слегка стукнул кулаком по столу. — Дашь!

Ефим встал с кресла, подошел к председательскому столу и грохнул о него своим огромным кулачищем.

— Не дам! — и набычил свою голову.

— Не дашь — возьмем сами!

— Берите. Но с меня тогда работы не спрашивайте. Я вам воздухом кормить коров не стану.

И председатель пошел на попятную.

— Да у тебя, чай, в загашнике… Ну и ну! Ты самый настоящий кулак. Лучше сгноишь, чем другим дашь.

— Надо не спать, а работать. Я за всех отдуваться не собираюсь!

Ефим уже давно хлопнул дверью и вышел, а Жигалин все сидел и качал головой:

— Ну и ну! Ну и Крутой!

Больше десяти лет руководил Ефим манинской бригадой, и всегда удои на его ферме были очень высокие. Полсотни коров, помещавшихся в старом бревенчатом коровнике, давали молока столько же, сколько содержавшиеся на андреевской ферме двести с лишним голов.

Как-то Ефим прикинул: сколько скота могли бы прокормить манинские угодья? Сто, предел — сто тридцать, и то, если подкармливать клевером. Богатых покосов вокруг нет, обкашивали овраги, опушки, небольшие луговины. Выгоны тоже не ахти какие. Правда, можно пасти по лесам, но только если хороший пастух. Рудольф же боялся леса и крутился с табуном по опушкам.

Но о расширении своей фермы Ефим не гадал, он подумывал о том, как бы не пришлось ее сокращать. За все время прибавился только один человек — Рудольф, убыль же была большая. Мать и ее подруги, работавшие на ферме, подходили к пенсионному возрасту, а потом и перешагнули через него. Ефим всегда со страхом думал о том времени, когда они перестанут работать. Это будет конец его ферме.

— Ты, тетка Марья, у нас, чай, еще годков десять поработаешь, — говорил он, улыбаясь, а сам ждал, что ответит доярка. — Детей вырастила, теперь надо внуков на ноги подымать. Пензия да зарплата — машину им купишь. А они тебе памятник до неба поставят.

— Не нужон он мне, памятник-то. Схоронили бы по-людски… А поработать можно, не десять, конечно, лет, года два-три, пока здоровье есть.

Они не мыслили себя без работы, и почти каждая женщина проработала сверх срока еще года три-четыре. Но есть предел и человеческой выносливости. У Прасковьи, матери Ефима, на шестидесятом году открылось сразу несколько болезней, и она уже не могла больше работать. Ее группу коров поделили дочь с невесткой, Ефим тоже усердно помогал им.

Вслед за матерью подошла очередь Марье Копыловой остаться дома — привезли внука из города.

— Проводите электричество, — требовал Ефим в конторе. — Доильными аппаратами я управлюсь со своей семьей.

— Ваша ферма не перспективная, — говорил зоотехник. — Ставить столбы и тянуть туда провода ради пятидесяти хвостов!..

— Мои пятьдесят хвостов стоят ваших двухсот, — ответил Ефим.

В Манине не было и дороги, хотя деревня стояла в трех верстах от шоссе. Машины накатали проселок, но в ненастную погоду в двух местах, у ручья и в низине, он делался непроезжим, и молоко вывозили на тракторе. Весной, в водополье, Манино на неделю-другую становилось отрезанным ото всего мира: маленькая речушка разливалась, низина превращалась в озеро. Ефим всегда боялся: не дай бог что случится, придет пора родить жене или кто захворает — не пройдешь, не проедешь. Придется тогда переправляться вплавь. Но, к счастью, пока ничего не случалось. Хлебом, солью, керосином люди запасались заранее и отсиживались всю распутицу в своей деревне, как на острове.

В Андреевском возвели животноводческий комплекс на две тысячи голов скота — три широких приземистых здания, сложенных из силикатного кирпича и покрытых оцинкованным, в солнце слепившим глаза железом, видны издалека. В двух предполагалось разместить коров, в третьем — молодняк. Предусмотрели все: и автоматическую раздачу кормов, и автопоилки, и транспортер, выгребающий навоз, и комнату отдыха для доярок (или операторов — как по-современному решили их называть), и даже душевую. Построили комплекс за сравнительно короткий срок — два года. Коров со всего колхоза решили объединить здесь.

Жигалин по первому морозу прикатил на «газике» в Манино и остановился у дома Сысоевых.

— А где Ефим Иванович? — спросил он Прасковью, выглядывавшую из окна.

— Известно где — на ферме, — ответила она.

Жигалин стоял под окнами и не спешил никуда идти. Впервые после долгого ненастья небо расчистилось, и ударил мороз, поэтому было светло, высоко и чисто, как будто земля и небо обновились и приготовились к празднику. С берез перед домом срывались последние листья и падали к ногам. Всю улицу устилал листяной ковер, слегка шуршащий от ветра. От него становилось еще праздничнее. Манино, в отличие от Андреевского, изъезженного машинами и тракторами, оставалось таким, каким было пятьдесят лет назад — зеленым, нетронутым. Редкая машина заезжала сюда. Но уж слишком глухо и одиноко здесь. «И как народ живет?» — недоумевал Жигалин.

Манинская ферма доживала последние дни. Из всех работников осталось четверо: Ефим, жена с сестрой и Рудольф. Зная, что скоро всему придет конец, сена они накосили наполовину меньше — опускались руки да и народу столько, что только в пору ходить за коровами. Коровник он тоже не утеплил на зиму, как обычно, и теперь изо всех щелей дуло. Все как-то сразу обветшало. Коровы словно чуяли, что скоро покинут родной кров, и мычали, вытягивали морды. Ефим, раздавая корм, замахивался на них.

Встал вопрос и о собственной судьбе. Как жить дальше? Чем заниматься? Предложат ли ему что-нибудь? Или махнуть на все рукой и укатить в город? Мужик он еще не старый, разве не освоит какую-нибудь профессию, плотника, например. Да он почти знает эту работу. Никакого труда он не боится. Но почему так много думает, переживает? Страшно начинать другую жизнь.

Если бы хотел уехать, то уехал бы давно, в молодости, как его друзья-приятели, но он остался, потому что не мыслил себя нигде, кроме дома. Его крепкое тело требовало тяжелой, но разнообразной крестьянской работы, связанной с временами года, и чтобы виден был родной простор — причудливая каемка леса, огибающая поля, горб земли, лощина, кустарник, зеленым островом поднимающийся на луговине. Никогда Ефим этим не любовался, но всегда бережно держал в душе, и округа стала как бы частью его самого.

Были у него здесь не только беспросветные будни работы, но и праздники, когда он, отложив все дела, сам заряжал много раз стреляные гильзы и шел на охоту — в августе на уток, по первой пороше на зайцев, зимой на тетеревов или в дубовую рощу на белок. Так грохнет Ефим из своей двустволки, что расколется воздух, и эхо долго будет перекатываться, пока не заглохнет в дальнем лесу. Так и возликует его сердце.

Ефим не заметил, как на скотный двор вошел председатель. Жигалин оглядел убогое хозяйство — покосившиеся стены, подгнивший дощатый пол, балки с паутиной — и поразился тому, что тут получали самые большие надои во всей области. Стараниями, что ли, этого человека, который сейчас раздавал корм? Он окликнул его, и они поздоровались.

— Последние дни стоят коровки, — сказал председатель.

— Останные, — вздохнув, согласился Ефим.

— Да не тужи ты! — Жигалин даже хлопнул его по плечу. — Такой комплекс отгрохали — загляденье! Со всей округи виден, как храм! А ты по этим гнилушкам вздыхаешь. Разобрать его на дрова — и с концом.

— Погодите ломать. Может, подо что-нибудь еще пригодится. Его после войны наши манинские мужики строили. Я мальчишкой был, бегал глядеть. Главное — столбы дубовые, снизу обожженные, долго простоят. А стены можно перебрать.