— Посоветуй, что делать, как быть?

Старуха не прониклась к ней сочувствием. Казалось, ей недоступно было это чувство. Слушая, она с высоты своих прожитых лет оценивала случившееся.

— Что, говоришь, делать? А ничего не делать, — ответила она, глядя вперед на дорогу.

— Как ничего?! — Акулина даже задохнулась.

— Так ничего. Ждать и родить… Пусть живет, такие дети чаще всего хорошими бывают.

— А позор-то, позор-то какой!

— Позор глаза не выест. Да и какой позор? Если бы она украла, обманула…

— Ведь восемнадцать ей! Кому она будет нужна с ребенком? Кто на нее позарится?

— А что этот… не хочет ее брать?

— Не хочет. Обманул девку.

— Кто он?

— Григорий, Филиппов сын.

— Может, одумается. Появится ребенок — своя кровь взывать будет, — помолчав немного, старуха заговорила назидательно: — Накажи Раисе, чтобы пуще всего берегла себя и свой плод, чтобы что́ не вздумала учинить. Нет хуже, ежели убогим родится, мука на всю жизнь.

Такая сила была в словах старухи, что Акулина, слушая ее, смирялась, горе уходило куда-то вглубь и там утихало.

Они вошли под ветви дубов с созревающими желудями, в ореховые кусты. Уже много было желтой листвы, лес пахнул по-осеннему. Старуха зорко всматривалась, выбирая, с какого куста ей сподручнее брать орехи, Акулина, хотя и несколько успокоенная, рассеянно водила глазами.

— Отдохнем с дороги, тетя Анна, а потом уже и рвать начнем, — сказала она.

«Какой тут отдых. Чай, не десять верст прошли», — подумала старуха, но, уступая ей, опустилась на валежину. Акулина примостилась у ее ног прямо на траве.

Они сидели в рябой тени от листьев, над ними шумели деревья. В одной стороне светилось небо, в другой было сумрачно, — в ту сторону уходил лес.

— Я давно за ней стала примечать. То ее тошнит, то уж очень чуткая к запахам стала. Спрашиваю: «Что с тобой, Раиса?» А она мне так беззаботно отвечает: «Ничего, мама, это я, видно, рыбными консервами отравилась». Я и успокоилась. Раз она веселая, за собой никакого греха не чует, мне-то что расстраиваться? Успокоиться-то успокоилась, а подозрение все-таки имею. Уж очень крепко она в эту весну с Гришкой сошлась. Парень он собой видный. Я не перечу. Стал он к нам в дом похаживать. Бывало, и за стол посажу, чаем угощу, словом привечу. Не думала я, не гадала, что он таким окажется. Иной раз засидятся и на гулянье не пойдут. Посижу с ними немного, пойду в горенку спать. А они в избе остаются. Слышу, уже под утро дверь — хлоп. Это, значит, он ушел. Я-то думала, они все в карты играют.

— Простодушные вы с Раисой обе, — сказала старуха. — Таким на свете тяжело живется.

— Тяжело, тяжело, — согласно покачала головой Акулина. — Ой, как тяжело!.. Раиса-то моя уж очень радостная была. Расцвела в эту весну. Что ни скажу ей, она со всех ног кидается делать, старается угодить. А я, на нее глядючи, радуюсь. Дождалась, вырастила дочь, невестой стала. А каково одной-то растить — сама знаешь. Два года ей было, как отца Никифора, на войне убили.

На ильин день натопили мы баню. Жарко натопили. Пошли париться. Нагнала я пару, сижу, хлещу себя веником. «Давай, — говорю, — и тебя попарю». — «Не надо. Мне плохо. Я дверь приоткрою». Открыла она дверь, вышел пар, гляжу я на нее. И что-то мне показалось. Трогаю ее за живот: а там как будто упругость какая, навроде плода. «Раиса, — говорю ей, — да ты никак беременная?» А она как кинется ко мне, обняла за ноги да и во весь голос: «Забеременела я, мама!» Как подкосили меня. Сижу и встать не могу. Не помню, как домылась…

— Да, теперь ничего не сделаешь, — терпеливо выслушав ее, сказала старуха и поднялась. — Пойдем порвем орехи-то. Не зря пришли.

— Давай порвем, матушка, тетя Анна, порвем давай. Не с пустыми руками домой придем.

Раису не успели отвезти в город, и роды принимала бабка Анна.

С равнодушным лицом Раиса лежала на широкой кровати. Она даже не стонала. Роды ей, молодой, здоровой, давались легко.

В заиндевелые окна заглядывал поздний рассвет. Топилась печь, бросая блики на стекла и самовар, на поду грелась в чугуне вода. Акулина, для чего-то обвязавшая голову старой шалью и ставшая еще более нескладной, со скорбным лицом стояла на кухне. Она несколько раз принималась плакать, но, думая, что плач может повредить родам, скоро утихала. По полу мягко ходила кошка.

Не успел заняться рассвет, как бабка Анна уже приняла на руки скользкий сморщенный комочек. Все кончилось хорошо. Только пуповину Анна перевязала не очень удачно: старые руки подвели, и суровая нитка перетянула ее не у самого тела.

Акулина наконец решилась подойти и посмотреть на внука.

— Гришка, вылитый Гришка! И нос, как у Гришки, и губу верхнюю поднимает, как отец, и брови его, — разглядела она в нем сходство с отцом, хотя невозможно было пока что-либо рассмотреть. — И где-то он теперь?

Гришка в это время был далеко от дома. Когда слух о том, что Раиса забеременела, дошел до его отца, Филиппа, тот отправился в военкомат — узнать, не пора ли Гришке призываться. Срок, в самом деле, как раз подошел, и вскоре Гришку взяли во флот на север.

А Филипп всем своим поведением давал понять, что он, хоть и осуждает поступок сына, но не хочет, чтобы его сын покрывал грех. Акулинин дом он обходил стороной, и за все эти месяцы она встретила его только раз. Акулина хотела было заговорить, но от него ей на душу повеяло таким леденящим холодом, что она вся сжалась, повернулась и пошла прочь. Шла и всю дорогу охала, будто ее поколотили.

— Как парнишку назовете? — спросила Анна.

— Как? — очнулась Акулина. — Да пусть хоть Генкой будет. — И, помолчав, добавила: — У нас ведь и завернуть его не во что и положить-то не знаем куда.

Раиса лежала с закрытыми глазами, не шевелясь. После родов она словно оттаивала, приходила в себя.

Уже к обеду сердобольные женщины-соседки натащили в Акулинин дом пеленок, распашонок, свивальников. Анна принесла зыбку, которую сняла с куриного насеста и в которой уж много лет неслись куры. Она ее выскоблила, вымыла и обдала кипятком, и зыбка стала, по ее словам, почти как новая. Сосед Захар ввернул в матицу кольцо, вставил в него оцеп, к нему подвесил зыбку. Тронул — и зыбка плавно закачалась, оцеп слегка заскрипел.

— Ну вот, — сказал он, довольный своей работой. — Хоть сам ложись и качайсь.

Так стал жить и расти в деревне мальчик.

Он не был похож ни на кого в Акулинином роду, крутолобый, с ясными голубыми глазами, Генка пошел в отца. Каждая встречная женщина считала своим долгом отметить:

— Вылитый Гришка.

Только дед Филипп не хотел замечать сходства; проходя мимо, отворачивался.

Женщины единодушно вынесли ему приговор:

— Каменное сердце.

И ждали возвращения с флотской службы самого Григория. Неужели и у него не дрогнет сердце при виде своего сына, так похожего на него?

Раиса через третьи-четвертые руки узнала адрес Григория и дважды написала ему. Ответа не было. Но и после этого не хотела верить, что оставлена насовсем, ждала его и вела жизнь примерную, как мужняя жена, — отошла от подруг, дружбу водила только с женщинами. Работала она учетчиком в тракторной бригаде. Даже самый озорной тракторист, любивший посмеяться, не мог сказать о ней ничего худого. Правда, порою подтрунивали над ней за ее грешную связь с Григорием. Но Раиса выбрала позицию — не отвечать на насмешки: поговорят-поговорят да и перестанут. И верно — все ушло в прошлое, забылось. Работа и уход за сыном отнимали все время, И им, ей и матери, которая часто прихварывала и почти не работала в колхозе, трудно пришлось бы, если бы не соседи. Всем мальчишка пришелся по душе. У кого была корова — приносили молока, завалялась ли на дне сундука детская рубашка — тащили ее, напекут ли пирогов — угощали пирогами.

На третий год с Раисой произошла перемена. Трудно сказать почему. Почувствовала ли она, что молодость, лучшие годы проходят мимо, ясно ли поняла, что Григорий, вернувшись, не возьмет ее, только Раиса все чаще, кинув ребенка на руки больной матери и набросив на голову яркий платок, уходила на гулянье.