К тому времени подруги Раисы почти все вышли замуж, и она, взяв под руки молодых девушек, стояла с ними, щелкала семечки или орехи и зазывно смеялась, блестя в темноте глазами. Если кто подходил к ней, она притворно пугалась и взвизгивала, как девушка.

Но вот однажды прошел слух, что Григорий вернулся со службы. Он знал, что его ждет в родной деревне, и не очень-то показывался на улице, не щеголял клешами и бескозыркой, где золотились буквы «Северный флот», а тихо отсиживался дома. Когда надо было навестить родню, он шел задами в сумерках.

Раиса перестала ходить на гулянье, и на лице ее появилось растерянное выражение. Однажды женщины собрались на Акулинином проулке, глядели на Генку и шушукались между собой.

— Подойди-ка, родной, к нам, — позвали его.

Генка послушно подошел.

— Где твой отец?

— Он моряк, во флоте служит.

— Он, золотой ты наш, домой пришел.

— Домой пришел?

— Хочешь — он тебе бескозырку с лентами подарит?

— Хочу.

— Тогда надо навестить его. Дом с голубыми наличниками у пруда — знаешь?

Генка глядел на всех доверчивыми глазами. Он привык к вниманию женщин и нисколько не стеснялся их.

— Как войдешь в дом, скажи громко: здравствуй, папа! Я твой сын! Понял? — наставляли его женщины.

— Понял. Так и скажу: здравствуй, папа! Я твой сын! После этого он мне и подарит бескозырку с лентами?

— Наверно, подарит. Только ты сам-то ничего не проси. Он сам догадается… Понятливый ты, Гена, сразу видно, в Филиппову породу… Найдешь ли дом-то?

— Найду.

— Ну да ладно, мы тебя проводим и укажем дом.

Генка, в застиранных штанах, в перелицованном пальтишке, в ботинках с облупленными носами и стоптанными каблуками, но еще годных к носке, пошел по тропке. Был он серьезен, словно понимал важность происходящего, и это серьезное выражение делало его похожим на взрослого мужичка. На некотором расстоянии от него шли женщины, переговаривались и глядели, чтобы он не сбился с дороги. Через каждые тридцать — сорок метров кто-то из женщин отставал; так что, когда Генка подошел к пруду, позади него шла только одна, та самая, которая больше всех наставляла его. Но и она, указав Генке рукой на дом с голубыми наличниками, встала за частокол. Генка направился к дому. У самого крыльца он оглянулся, видно, немного робея и ища одобрения и поддержки. Но вокруг никого не было.

За то время, которое Генка пробыл в доме отца, женщины все извелись. Долго его нет. Значит, план, задуманный ими, осуществляется. Генку посадили за стол, потчуют, суют в карманы штанов гостинцы, отец гладит его по голове, заглядывает в глаза, удивляясь сходству с собой, расспрашивает о жизни, о матери…

Но вот Генка показался на крыльце. Что-то карманы его не топорщатся от гостинцев. Да, кажется, недолго он и пробыл там. Вот он уже близко. Выражение лица его не изменилось, и шаги такие же. Он поравнялся с первой женщиной, глянул на нее, она пошла рядом с ним, но сразу не стала расспрашивать, а берегла его рассказ для всех. Вторая женщина отделилась от палисадника и пошла с ними, потом третья…

— Ну, хороший ты наш, рассказывай все по порядку. Ничего, гляди, не забудь. Да не спеши… Ну, вошел ты в дом…

— Вошел я в дом и говорю: здравствуй, папа! Я твой сын! Стою и гляжу, где бескозырка с лентами.

— Кто в избе-то был?

— Молодой дядя, старый дядя и старая тетя. Дяди, молодой и старый, за столом сидят, а старая тетя из кухни все на меня заглядывала.

— Ну и что они тебе сказали?

— Долго ничего не говорили. А потом сказали: «Много у тебя отцов».

— Так и сказали?

— Так и сказали. Я стоял и ждал, когда они мне бескозырку с лентами дадут. А потом мне надоело, и я пошел.

Раиса отлучалась по колхозным делам, Акулина все чаще болела, в доме иногда по два дня не топили печь, и Генка рос сам.

По вечерам в их избе собирались на посиделки женщины, рассаживались на скамейках и стульях; кто вязал, кто лузгал семечки. Говорили они о своем хозяйстве: скоро ли должна отелиться корова, подождала бы маленько, пока не спадут морозы, а то не замерз бы теленок-то; Дарья купила на базаре поросенка, несла его в мешке, а потом посадила за пазуху, поросенок выскочил и стал носиться по дороге, насилу поймали его; у Пелагеи хорь задушил трех кур.

Генка любил эти вечера. В избе делалось уютно и тепло. Даже бабка Акулина оживала — вставала с постели и, высвободив из-под платка одно ухо, слушала. Генку кто-нибудь брал к себе на колени, дул на волосы, похожие на пух, говорил:

— Ну-ко, полезай-ко мне в карман, шельмец!

Генка запускал в карман руку и вынимал оттуда пряник, пирог или конфету.

От женщин он и усвоил простой взгляд на жизнь и для своих лет знал очень многое, знал, как ухаживают за скотиной и лечат ее, знал еще кое-что, что в его годы знать не полагалось. Но Генка относился ко всему спокойно, как и сами женщины.

По утрам и днем, когда мать была на работе, а бабка лежала и охала, Генка отправлялся бродить по избам. Он запросто заходил в чей-нибудь дом, сбрасывал пальто, скидывал валенки и находил себе занятие. Женщин он звал так, как они называли друг друга, — Дарьями, Марьями, Варварами.

Его расспрашивали, что делается дома.

— Бабка лежит и стонет. Видно, говорит, смерть про меня забыла, — отвечал Генка.

— Жалко тебе ее?

— Жалко.

— А мать?

— И мать мне жалко.

— Почему тебе ее жалко?

— Да несчастная она женщина, — по-взрослому рассуждал он. — Мне всех жалко. Мне и тебя жалко.

— Меня-а?! — удивлялась женщина. — Это почему тебе меня жалко?

— Старость у тебя вот-вот. А живешь ты одна, сыновья от тебя далеко.

— Они ко мне в отпуск приезжают.

— Много в отпуск не наездишь.

Женщина опускалась на стул и разглядывала Генку, удивляясь его сообразительности.

— Ты, Гена, приходи ко мне почаще проведать меня.

— Я и так, почитай, каждый день захожу.

Только об отце не решались его спрашивать.

Иногда, приходя в дом, он говорил:

— Я, пожалуй, Варвара, у тебя обедать останусь. А то у нас не топлено.

Он никогда ничего не просил, а просто ставил в известность. Ему и в голову не приходило, что могут отказать. Впрочем, ходил он только к тем, с кем был особенно дружен.

— Ты что варила? — спрашивал Генка.

— Щи мясные, каша гречневая с молоком. Любишь?

Он садился за стол и начинал есть, ел не жадно, а как-то строго, умеренно кусал хлеб и глядел, чтобы не напачкать, не накрошить.

— Ты, Варвара, не бойся меня кормить, — поднимал он глаза. — За мной долг не пропадет. От хороших харчей я быстро расти буду, стану большой и сильный. Огород тебе вспашу, дров нарублю и привезу.

Доедая, Генка брал тарелку за край, вычерпывал все до капли.

— Подлить, Гена, еще?

— Нет, не надо. Я наелся.

Генка шел к порогу, влезал в пальто и валенки. Из одного валенка выглядывала пятка.

— Постой-ка, Гена.

Женщина по приставной лестнице поднималась на печь, развязывала мешок со старой обувью и долго рылась.

— Примерь, — она держала пару подшитых валенок. — После моего Коли остались.

Генка совал в них ноги. Валенки были старые, но дыр не было.

— Впору ли?

— Немного великоваты. Да ничего, сойдут, как раз по большим портянкам.

— Носи на здоровье. А то долго ли в таких-то простудиться, — женщина подняла старые Генкины валенки. — На заплаты сгодятся.

— Ну, я пойду. А то засиделся у тебя. Мне еще Матрену проведать надо, у нее овца пятерых ягнят принесла, погляжу.

Генка хлопнет дверью и уйдет. Женщина вслед ему уронит слезу, вздохнет, пригорюнится. Иная подойдет к окну и глядит, как он идет по тропке мимо сугробов, которые в два раза выше его, маленький мужичок в одежде, которая всегда была ему или велика, или мала.

Но Генка не тужил о себе, не потому, что не чувствовал своего положения, а потому что усвоил: жизнь не легка, но жить можно.