Волынцев наполнялся уважением к себе и быстро взрослел, держался солиднее. Менялось и выражение лица, ребяческая наивность исчезала.

Жить Волынцев устроился у Марфы, шестидесятилетней старухи, заботившейся о нем как о родном сыне. У ней был просторный дом-пятистенок, и Волынцев занимал весь перед.

Утром, проснувшись, полуголый бежал в огород к кадке с водой. Осенний воздух обжигал разгоряченное во время сна на Марфиных пуховиках тело и прогонял остатки сна. Он выжимал то правой, то левой рукой полуторапудовую гирю, любуясь своей мускулатурой, плескал из кадки на себя холодную, остывшую за ночь воду и, бодрый, бежал завтракать. Так начинался для него день.

В четырех верстах от его села в деревне Ивановское работала, как и он, учительницей начальных классов Любовь Васильевна, или Люба. Волынцев немного знал ее, как знал почти всех жителей своего города. Они учились в разных школах, но вместе получали назначение, вместе ехали сюда.

Люба была не просто красивой, а очень красивой девушкой: светловолосая, с провинциальным румянцем во всю щеку. Зимой, когда он особенно полыхал на ее лице, она стыдливо прятала щеки в воротник пальто. О таких красавицах в народе говорят — аж караваем пахнет. Действительно, природа щедро наделила ее красотой, здоровьем и умом. Она хорошо училась в школе — ведь не зря ей, не получившей специального педагогического образования, предложили место учительницы. Казалось, человек, которого она полюбит, будет необыкновенно счастлив.

Волынцев не мог не думать о такой красивой девушке, как не мог не дышать. Ивановское лежало прямо на юг, но его за лесом было не видно. Тот краешек неба представлялся ему особенным, и он часто смотрел туда Волынцев увлекся стихами Роберта Бернса и, немного переделав одно его стихотворение, часто шептал:

Он воображал, как бредет дорогой в Ивановское, — спускается с высокого обрыва, по деревянному мосту пересекает Каменку, идет полевой дорогой и ныряет в лес.

Часто после уроков, под вечер, Волынцев, повесив на плечо старое ружье покойного Марфиного мужа, гулял по округе, шел берегом реки. Как-то он пошагал дорогой на юг в сторону Ивановского, но дошел только до леса. На опушке был врыт небольшой столб, с заостренной макушкой и затесанный с одной стороны. На это затеей были выведены буквы Г Л, то есть государственный лес. Стоило ему перейти эту черту, как сердце бешено заколотилось, словно он перешел чужую границу, Волынцев вспомнил, какая Люба красивая, сколько парней хотело бы обратить на себя ее внимание, и повернул назад.

В конце сентября в солнечный и холодный день Волынцев давал последний урок во второй смене. Березы и клены, посаженные вдоль школьного забора, сплошь желтые, как будто заглядывали в окна, и от них в классе становилось еще светлее. Дети, шмыгая носами и склонив головы, писали в тетрадках, и ничто другое, казалось, их не занимало. Но день их тревожил, и Волынцев знал, с какой радостью, как только кончится урок, помчатся они отсюда на улицу — в солнце, в прохладу, как закричат в восторге, оказавшись под чистым небом. Стояли последние дни ясной осени, перед тем как задождит, закапает и станет неуютно в округе.

Вдруг в классную дверь просунулась лихая физиономия парня, примерно такого же возраста, как и Волынцев. Это было неслыханное нахальство, и Волынцев, весь вспыхнув и сжав кулаки, шагнул к нему. Но лихая физиономия, ухмыльнувшись, вдруг сказала:

— Митрий Николаич, тут к тебе деваха пришла. Кра-си-ивая!

Волынцев выглянул в коридор, — там, смущенно улыбаясь, стояла Люба.

— Я пришла проведать тебя, — сказала она.

После этого начались их встречи. В один и тот же час Волынцев и Люба выходили из дома и шли навстречу друг другу, чтобы сойтись на середине пути.

Чувствуя на себе взгляды из окон, Волынцев шагал селом. Досужие женщины, конечно, уже гадали, куда зачастил их учитель. Волынцев подходил к обрыву. Обрыв такой крутой, что когда по нему съезжают подводы, в колеса вставляют колья. Спускаясь, Волынцев все время откидывался назад, чтобы не бежать. Река, как бездонный провал в земле, с отраженными белыми облаками.

Теперь, когда проходил мимо столба на опушке леса, Волынцеву хотелось подмигнуть. «Ну вот, а ты говорил, что мы никогда не встретимся. Ты остался в дураках. Торчи тут, пока не сгниешь. Я не боюсь переступить эту черту», — говорил Волынцев, минуя столб, указывавший границу, которую раньше он боялся перейти.

Лесная дорога, глухая, полузаросшая — редко кто ходил и ездил по ней — вилась среди кустов и деревьев, удлиняя путь. Вот сейчас за этим поворотом он увидит Любу. Он огибал куст или дерево — ее нет. Волнуясь и горячась, он шагал дальше — но и за следующим поворотом ее не было. Давно уже миновал середину пути. Может быть, нынче она не придет?

Всегда встреча получалась неожиданной. Они вдруг оказывались лицом к лицу и вздрагивали. Он глядел на нее, и ему становилось мучительно-сладко от ее резкой красоты. Неужели он, такой неинтересный, скучный, способен вызвать у ней любопытство?

Ранние осенние сумерки смотрели из-под кустов и деревьев, но словно боялись выйти на дорогу к ним, и дорога сквозила, как туннель. В отдельных местах ольха, осина и орешник смыкались над ней, образуя шатер.

Волынцев провожал Любу до самого Ивановского. Когда они подходили к деревне, она была уже вся окутана тьмою, окна бросали квадраты света на тропинку, по которой они шли.

Перед тем как расстаться, долго стояли около дома.

Обратная дорога в одиночестве волновала Волынцева не меньше, чем встреча. Он шел размашисто, не боясь наскочить на что-нибудь в темноте, и слушал, как ликует его душа. Глядел на звездное небо, и одна звезда была у него любимой. Она стояла почти над самой головой в зените, и мигала с высоты, и, казалось, понимала его.

А когда настала зима и выпал снег, лыжные следы отмечали их путь. Волынцев, набирая скорость, летел с крутого обрыва и мчался по лугу через реку. Лыжный след вел в лес. Навстречу ему из Ивановского тянулись такие же две параллельные нити. В середине леса лыжами была истоптана небольшая поляна.

Часто густой снег или пурга хоронили их след, но не больше, чем на день. И снова по широкому лугу и полю, где скучали одинокие скирды соломы, ложились лыжные следы. Они были ровные, словно вычерченные на ватмане, и отпечатки от колец лыжных палок находились на одинаковом расстоянии.

Однажды Волынцев приехал раньше назначенного часа. Снег был такой белый, чистый, что Волынцев не удержался и написал на нем: «Я люблю тебя». А потом поехал назад. В этот день свидание не состоялось, но зато на снегу остались слова, которые Люба прочитала.

Зима была снежной и морозной, и не верилось, что когда-нибудь солнце наберет достаточно силы, чтобы прогнать мороз и растопить снега, укрывшие землю. Весь март держались морозы, но Волынцев задолго до тепла начал чувствовать весну. Полубольной, расслабленный ходил по селу, испытывал какое-то непонятное томление, тревогу.

Но весна всегда приходит неожиданно. Утром его разбудил странный звук. Вставать было еще рано, и он лежал на кровати, прислушиваясь. Марфа на кухне топила печь. Вдруг над окном снова закричал грач, и Волынцев понял, что пришла настоящая весна. Сердце забилось тоскливо и радостно. Он быстро оделся и вышел на крыльцо.

На макушке высокой ветлы сидел грач и оглашал округу своим криком. Это был грач-разведчик. Он кричал о том, что путь свободен, что можно лететь и обживать гнезда. Солнце поднималось над горизонтом, красное, точно от натуги. Утренник стоял сильный, но в красном свете солнца Волынцев видел накапливающуюся силу весны.

Днем он несколько раз выходил на улицу. Солнце разогрелось и пекло. В округе все как будто зашевелилось, и он явственно услышал музыку: снег, тая, звенел, булькала на разные голоса капель.