Солнце, точно спохватившись, трудилось с утра до темна, и даже ночью, когда уходило на короткий отдых, продолжалась начатая им работа. Низины синели талой водой, и свидания их на время прекратились. Не только пройти в другую деревню было нельзя, но из избы в избу с трудом можно пробраться. А солнце поднималось круче, светило ярче. Река работала в полную силу, но не смогла унести всей воды, получаемой ею от бесчисленных ручьев, и разлилась по лугу. Воздух стоял густой, тяжелый, как старое вино.

Натянув болотные сапоги, Волынцев пошагал прежней дорогой. В низине еще много оставалось воды, и мост через реку был разрушен паводком, будто рядом с ним разорвалась бомба. Настил унесло, сохранился только остов. Балансируя на бревне, он перешел мост и оказался на противоположном берегу. На поле кое-где сохранился снег, на котором были заметны лыжные следы, и жалко стало Волынцеву то время, когда он скользил на лыжах по снежной белизне и мороз обжигал его лицо.

Люба, в резиновых сапогах и брюках, ждала его на опушке леса, и в руках у нее был букетик медуницы. Она отрывала цвет и сосала сладкий стебелек. К губе ее прилип лепесток.

По дороге в Ивановское они рвали подснежники и медуницу.

В тот год Волынцев стал студентом университета, а Люба поступила в пединститут. Учились они в разных городах, но на каникулы неизменно приезжали домой, в небольшой город.

Первое время он очень скучал по зимней дороге, которая вела его из села в лес, по мерцающим огонькам изб, по запаху хлеба, который вдыхал, просыпаясь рано утром, по белому снегу, тишине и, конечно, по ней. Часто во время лекции или в библиотеке Волынцев, задумавшись, сидел в оцепенении. То время казалось таким счастливым, что он иногда спрашивал себя, уж не приснилось ли оно ему. Оно, конечно, никогда больше не повторится. Чтобы жить так, как он жил, надо снова стать наивным восемнадцатилетним юношей, а он менялся. Лучше или хуже становился — этого он не знал, но он менялся. Представление о жизни значительно расширилось, но вместе с тем какая-то робость вошла в душу. Себе он казался таким никчемным, заурядным, что испытывал отвращение, в то же время другие виделись значительными, умными, намного лучше его. Волынцев не знал, почему стал таким: учился нормально, без напряжения, но чувство неудовлетворения собой не проходило. Оно даже застоялось в нем.

А Люба, похоже, осталась такой, какой была раньше. Нет, она тоже переменилась: ярче расцвела ее красота, приобрела завершенность и зрелость. Это была как бы вершина расцвета. Люба немного пополнела, исчезла девическая угловатость. Именно в такую пору девушки выходят замуж.

Особенно Волынцеву памятны последние летние каникулы, когда приехал в родной город, встретил Любу, и она поразила, буквально ошеломила его. Думалось, рядом с ней человек всегда будет счастлив, счастлив от одного созерцания ее яркой и одновременно простой русской красоты. Ее слегка вьющиеся волосы словно горели на солнце и сродни были солнечным лучам. Глаза просвечивались до самого дна. Но ее красота и пугала. Во всяком случае, Волынцев испытал какое-то странное состояние, которое не появлялось в нем раньше, — тревожно было рядом с Любой, ему казалось, что ее в любой момент могут украсть.

Запомнилась ему лодочная прогулка по реке, с ночевкой. Собралось их человек шестнадцать, большинство студенты, съехавшиеся на каникулы, взяли три лодки и поплыли вверх по течению. Стояла середина лета, сенокосная пора, и с берегов их обдавало запахом сена.

Они уплыли километров за десять от города, выбрали лесистый берег, разложили огромный костер, расселись вокруг, бренчали на гитаре, острили, смеялись.

Волынцев впервые был с Любой в такой большой компании, и ему почудилось, что она как бы отдаляется от него, хотя Люба по-прежнему искала его взгляда и улыбалась. Несмотря на шутки и смех, непринужденности в компании не было, каждый старался привлечь к себе внимание, блеснуть словцом, и все, ему казалось, из-за Любы.

Среди них было немало красивых девушек, но Люба выделялась и здесь. Она, как царица среди придворных, сидела на поваленном дереве и добродушно поглядывала на всех. Волынцев тупел от напряжения и проклинал эту прогулку. Надо же было согласиться поехать с полузнакомыми людьми. Особенно ему не нравился один парень, сыпавший остротами. Он был высок, красив и неистощим на шутки. Все уже выдохлись, а он продолжал острить. Но что-то неестественное было в его каламбурах — он словно заранее, как актер, разучил свою роль.

Разогревшийся за день и теперь остывающий лес веял на них запахом смолы, и река плавно текла в берегах. Но все это жило отдельно.

Может быть, и хорошо, думал Волынцев, что так получилось. Теперь он лучше знает себя. Не мог же он быть с ней всегда вдвоем. На людях она представлялась ему совершенно другой.

Дров в костер больше не подбрасывали, и он пульсировал, догорая, подергивался пеплом и мерк. Слоями стлался над водой туман, и зябко сделалось в воздухе. Все разбрелись кто куда — зарылись в копны сена, уснули на берегу.

— Пойдем, — обратившись к Любе, сказал Волынцев.

Она встала, поправила на плечах кофточку и покорно пошла за ним. Он привел ее к лодке, расстелил на дне старый плащ, они легли и укрылись от комаров полой плаща. Запахло прорезиненной тканью, звенели комары, стараясь добраться до них, а им было уютно в тесном маленьком мирке. Быстро согрелись, и вскоре Волынцев услышал спокойное ровное дыхание Любы: она уснула.

Сам он знал, что не уснет, и даже не старался этого сделать. Волынцев понимал: счастливо и беспокойно проживет человек рядом с ней. Но его пугало это счастье, и он отыскал в ней что-нибудь такое, чтобы вызвать неприязнь. «Она сегодня была равнодушна ко мне, ее больше занимал тот остряк», — думал он. Даже то, что она уснула так быстро, настораживало его. «Нет, она меня не любит», — говорил он себе.

Волынцева самого поразила произвольность выбора. Он может жениться на Любе, но может и не жениться. Удивительна была эта ночь. Он лежал рядом с девушкой в лодке и старался заглушить в своем сердце любовь к ней, а она мирно спала, прижавшись к нему, и ни о чем не подозревала. Он не видел, но чувствовал, как светлело небо, как взошло солнце и стало греть их своими лучами…

В те длинные летние каникулы Люба ждала, что он предложит ей выйти за него замуж.

«Ну, что же ты медлишь, — говорили ее глаза. Или я не нравлюсь тебе?» Впрочем, мысль о том, что она может не понравиться ему, вряд ли могла прийти ей в голову. Люба все больше недоумевала.

В самом деле, им ничто не мешало пожениться. Остался последний год учебы — и они навсегда будут вместе. А теперь можно чаще видеться.

Любе исполнилось двадцать два года, и ее возраст уже волновал мать. Александра Григорьевна, мать Любы, хорошо знала Митю Волынцева, который ей нравился, знала она и его семью. С матерью Мити, Марьей Игнатьевной, она иногда останавливалась на улице перекинуться словом. Обе подумывали о том, что, может быть, им удастся породниться, так как были в курсе всех событий. Препятствий для их брака, так считали и родители, никакого нет: оба молодые, симпатичные, получают высшее образование, из хороших семей. Да им можно просто позавидовать — их ждет долгое счастье.

Александра Григорьевна, обеспокоенная затянувшимся, как ей думалось, девичеством дочери, прямо спросила ее:

— Люба, почему ты не выходишь за Митю замуж?

— Но, мама… — растерялась дочь от такого вопроса, — Митя мне пока не говорил. Сама же я не могу сказать, чтобы он женился на мне.

— Ты должна догадываться, почему он не предлагает тебе выйти замуж. Может быть, ты ему не нравишься? — допытывалась мать.

— Я думаю из-за того, что нам еще учиться целый год.

— Не теряешь ли ты даром время, встречаясь с ним? — высказала опасения Александра Григорьевна.

Как-то Марья Игнатьевна возвращалась с рынка, нагруженная сумками, а Александра Григорьевна, припозднившись, шла на рынок. Они встретились на тротуаре под старыми липами и остановились. Немного поговорили о том, чем сегодня торгуют, о ценах, затем Александра Григорьевна перевела разговор на другое. Она сказала, что учеба у Любы и Мити подходит к концу и неплохо бы им, давно дружившим и хорошо знающим друг друга, пожениться, чтобы ехать вместе по распределению.