Не знаю, Фаина или округа давали мне это настроение, настроение праздника. Мне постоянно было хорошо, приятно, и я ничего не желал, только жаль стремительно убегающих дней, каждый из которых весом, счастливо прожит, наполнен солнцем и голубыми далями.

Вначале все было сочно-зеленое: поля, леса и овраги, а затем бугры, обращенные к солнцу, стали желтеть, желтый цвет появился и на полях — хлеба начали созревать, травы выгорали. Пахнуло осенью — и еще печальнее и красивее стало кругом. Воздух над полями еще был знойный, прокаленный солнцем, а в лесу стояла зеленая прохлада, но что-то переменилось, и все чаще и чаще в мою душу входила грусть. Я глядел на Фаину, ее глаза тоже смотрели на меня, хотели улыбнуться и не могли.

Однажды мы заехали к лесному озеру и поднялись на холм. Отсюда был виден краешек озера — глубоко-синяя вода, остальное все загораживал лес, высокие ели и березы. Зоя осталась внизу, слышался ее смех, она пробиралась сквозь чапыжник, и, видно, крапива жалила ее. На вершине холма было глухо и грустно. Фаина сидела рядом со мной, обхватив колени руками, и вдруг я услышал, что она тихо всхлипывает.

— Что с тобой? — спросил я.

— Ты… ты скоро уедешь, — ответила она.

Я обнял ее и стал целовать мокрое от слез лицо.

Вскоре на холм поднялась Зоя. Фаина успела вытереть лицо и немного отвернулась от меня, но Зоя догадалась, что между нами что-то произошло, и смотрела то на меня, то на свою подругу, и глаза ее были серьезны.

Любовь напугала меня. Фаина постоянно была напряжена, обеспокоена. Нет, не светлым радостным чувством любовь пришла к нам, а тревогой, переживаниями, страхом потерять друг друга. Может, это из-за близящейся разлуки? Фаина часто плакала, она заметно похудела и подурнела, и я боялся за нее. Любила бы она меня чуть поменьше. Ее любовь, как болезнь, заразила меня, и я испытывал то же, что и она, не спал ночами и мучился. Но я был и счастлив: меня любили, и я любил, первый раз, по-настоящему.

Я надеялся на свой отъезд: уеду — и напряжение снимется, у меня и у ней не будет такого настроения.

Фаина с Зоей провожали меня. День был холодный, ветреный, суматошный. Как всегда в конце лета, ехало много народа. Весь перрон запружен, а люди все прибывали и прибывали. Поезд опаздывал. Мы стояли среди толпы, взявшись за руки. Фаина плакала, плакала, не стесняясь своих слез.

— Прочитаешь в дороге, — сунула она мне в карман письмо.

Наконец поезд подошел. Мы расстались второпях, я поцеловал ее губы, пожал руку Зое, поднялся на подножку и стал протискиваться в вагон. Дорога помогала забыться, и мне было легче, чем ей, оставшейся в городе. Я ждал, когда в вагоне все рассядутся и успокоятся, чтобы прочитать ее письмо. Стало немного потише, я открыл конверт.

Я понял, что никуда не денусь от ее любви. Она нашла меня в дороге, она найдет меня там, в большом городе, куда я еду, она найдет меня всюду. Мне было жутко и радостно. Тревога в нас была от огромности чувства. Хотелось сойти с поезда, вернуться к ней и успокоить. Мы ведь ничего не успели сказать друг другу.

Я прислонился к перегородке, закрыл глаза, и передо мной очень живо встали наши поездки по полевым и лесным дорогам на велосипедах. Я увидел траву, мелькающую под колесами, васильки во ржи. И для меня это самое счастливое время в жизни.

Я уже не мог жить прежней беспечной жизнью, я думал о Фаине. Как она переносит разлуку? Возможно, ее грусть и передавалась мне, держала меня неотступно.

Началась осень, полили дожди, ветер срывал с черных, точно вымазанных дегтем деревьев листья и швырял на мокрый асфальт. Никакого просвета на небе, одни тучи, тучи, с которых сыпется холодный дождь, и так, думалось, будет всегда.

Чтобы как-то рассеяться, я старался больше быть среди товарищей. Разговоры, споры отвлекали, но когда я оставался один, прежнее тревожное чувство входило в мою грудь.

Я получал от Фаины письма почти каждый день и сам писал часто, но письма не приносили облегчения. Фаина писала, что ей порою делается страшно: вдруг я разлюблю ее. Я писал ей, успокаивая, чтобы она не думала об этом, я ее никогда-никогда не разлюблю, с тех пор как ее встретил, для меня нет больше женщин, кроме нее.

Я почему-то с трудом мог вообразить ее лицо, Фаина мне казалась облаком, духом, вошедшим в меня.

Вскоре она прислала мне свою фотографию — милое задумчивое лицо, смотревшее куда-то вдаль мимо меня, и я любил рассматривать фотографию перед сном.

В воскресенье я возвращался из Эрмитажа и шел по набережной между Дворцовым и Кировским мостами. Раньше я всегда любовался панорамой, открывавшейся отсюда. Вдруг на этом месте на меня нашла тоска. Еще только начало октября. Сколько еще нам быть в разлуке?! «Боже, боже! — взмолился я. — Сделай так, чтобы время летело быстрее». Я прижался лбом к мокрому холодному граниту набережной и несколько минут так стоял.

Письма от Фаины неожиданно перестали приходить. Что случилось? Может быть, она заболела? Или виноват почтальон, что-то перепутавший? Я успокаивал себя тем, что завтра наконец получу письмо. Но завтра наступало, а письма не было. Их не было целых шесть дней. На седьмой день, когда я уже не знал, какие предположения строить, наконец получил письмо. Фаина почти неделю живет в Ленинграде, работает на стройке. Она сообщала адрес общежития и просила, чтобы я приехал в субботу вечером.

Я не стал дожидаться субботы и поехал сразу. Общежитие находилось недалеко, тут же, на Выборгской стороне.

Какое-то смятение было во мне. Почему она не написала заранее, не посоветовалась, а взяла и приехала? Она уже несколько дней здесь и почему-то не подавала о себе весть? А я скучал, томился, не получая писем, и не знал, о чем подумать. Сможет ли она жить в этом большом городе с сырым климатом и работать на стройке? Все произошло слишком неожиданно, и я не мог еще свыкнуться с мыслью, что она здесь, рядом со мной. Я не пошел в общежитие, а попросил проходившую мимо девушку позвать Фаину из комнаты, которую она мне указала в письме. Девушка обещала. Я закурил, прижался плечом к дереву и стал ждать. Сейчас, через минуту она выйдет. Но я был почему-то спокоен.

Фаина в светлом плаще показалась на высоких ступеньках и посмотрела направо и налево. Я стоял внизу напротив, и она не видела меня. Бросив сигарету, я шагнул навстречу, и тут она заметила меня. Лицо ее тоже было спокойно.

— Здравствуй.

— Ну, здравствуй.

Мы слегка коснулись рук. Стоим и молчим, испытывая неловкость. А сколько раньше хотелось сказать ей! В разлуке мы, видно, отвыкли друг от друга. В письмах как бы обращаешься к мечте, а здесь перед тобой живой человек во плоти. Я спрашиваю ее о чем-то незначительном, она отвечает. Мимо проходят девушки и смотрят на нас.

— Пойдем погуляем по улице, — предложил я, и мы медленно пошли.

Начинало уже смеркаться, и зажглись фонари.

— Ты не сердишься на меня? — спросила Фаина.

— Нет, не сержусь. Но ты, по крайней мере, могла бы сообщить заранее, что приедешь.

— Я хотела вначале устроиться, а потом уже написала тебе… Я не помешаю твоей учебе — будем видеться только по выходным. — Мы опять замолчали. На улице становилось темнее, и ярче горела цепочка фонарей, убегающих вдаль.

— Мне очень тяжело без тебя, — сказала Фаина дрогнувшим голосом. — Я думала, что умру.

Такую острую боль я почувствовал в груди, что задохнулся. Нужно только одно слово, чтобы то, что было во мне, всколыхнулось.

— Милая, милая!.. Нельзя же так мучить себя. У нас все будет хорошо. Через несколько месяцев, когда я закончу институт, мы с тобой поженимся.