— Кстати, скажи, что же за слова про Златоград пытался сказать твой отец? Я поискал запись новостей, но в том ролике гердянки всё переделали и вставили другую фразу. Хотелось бы услышать оригинал, уверен, что ты его помнишь.

Ясень смотрит на меня недоумённо, открывает рот и тут же закрывает, хитро улыбаясь.

— Э-э-э, не. Я не такой тупой. Я видел, что роботы сделали с отцом, когда он попытался сказать эту хрень. Не-а, я буду молчать. Ничего не знаю. Ни слова не скажу.

Я нарочито небрежно пожимаю плечами, словно мне безразличен его отказ.

— Не хочешь — не говори, дело твоё-с. Ты только не забудь всех записать.

Взглядом указываю ему на бумажку. Лицо Ясеня озаряется светом понимания, и он с энтузиазмом принимается писать. Кажется, он меня понял. Чудесно-с.

Когда Ясень заканчивает, то протягивает бумажку мне. Я беру её и сразу спрашиваю:

— Там все?

— Все, кого вспомнил.

Я киваю, встаю со стула и протягиваю ему руку.

— Спасибо за помощь. Я буду ходатайствовать о том, чтобы вас освободили. Я правда верю в твою невиновность.

Ясень пожимает мою руку крепко и уверенно. Не понимаю, за что Псих так его невзлюбил — весьма интересный молодой человек.

Входит робот и уводит Ясеня обратно в камеру. Я выхожу из допросной следом, возвращаюсь обратно по коридору в приёмную и подхожу к гердянке в дежурной части.

— Я поговорил с Ясенем Красиным. И могу заверить со всей ответственностью — он невиновен. Посему, прошу отпустить его-с.

— К сожалению, мы не можем отпустить подозреваемого, пока идёт следствие. Степень его участия в утреннем происшествии пока не установлена. Ваши слова будут приняты к сведению. Ожидайте решения.

— Я вас понял. Всего хорошего-с.

— И вам.

Я выхожу из участка и вызываю таксетку. Пока жду её, достаю из кармана бумажку с каракулями Ясеня и читаю, что он мне написал. После короткого списка имён идёт та самая фраза.

«Ты хоть понимаешь, в каком мире живёшь? Ты даже не знаешь, что происходит. Ты не знаешь, что в Златограде правит бог, для которого мы лишь звери в зоопарке, а роботы не наши рабы, а наши надсмотрщики».

По спине пробегает холодок, оставляя след из мурашек. Я рву бумажку на мелкие кусочки и выкидываю её в ближайшую мусорку. Подъезжает таксетка, я сажусь внутрь и еду в сторону дома.

«Бог, для которого мы лишь звери в зоопарке». Значит, миром управляет не человек, а искусственный интеллект, которому подвластны все гердянки. «Роботы не наши рабы, а наши надсмотрщики». Я думал, что живу в утопии, лучшем времени в истории. А оказалось, что это кошмар наяву, в котором людей низвели до домашних зверюшек. Теперь ясно, зачем на самом деле нужен купол — как я и думал, это клетка. Что же тогда поджидает в Златограде? Я закрываю глаза и дышу ровно, чтобы успокоиться. Нельзя показывать, что я хоть что-то понял, иначе меня уничтожат. Время меж тем почти шесть, а значит пора уступить место Лермушкину.

Я возвращаюсь домой, ложусь на диванчик и закрываю глаза. Да, Ада, я учёл твои пожелания. Жаль, что ты этого уже не оценишь.

Кори, смена личности: М.С. Лермушкин.

Едва первая искра сознания вспыхивает в бесконечной темноте, я дёргаюсь в сторону, пытаясь увернуться от летящего в лицо лезвия. Мой рывок оказывается настолько сильным, что я падаю с дивана и больно бьюсь об пол. Не самое приятное Erwachen[1]. Паника обвила своими щупальцами разум и заставляет тревожно озираться по сторонам. Всё в порядке: я жив, и я дома.

Только сейчас стук сердца успокаивается, а дыхание выравнивается. Однако я понимаю, что мои последние воспоминания принадлежат не Менке, а Аде. Дурной знак. И всё же, между тем, как мне в лицо полетело мачете Гусака Петро, и тем, как я очнулся здесь, прошло много времени, а значит, какая-то личность этим телом управляла. Вероятно, Порфирий.

Я открываю список нейрограмм и убеждаюсь в правоте своей теории. Читаю последнюю запись Порфирия и складываю в голове весь пазл. А ещё понимаю, что на сегодня я последняя личность, и Менке не успел утром распределить между нами время. Наконец-то я смогу расцвести всей полнотой жизни, не боясь, что меня выключит в самый неподходящий миг. Как же долго я чувствовал ущемление от остальных, когда минут мне перепадало меньше, чем прочим, словно я нищий, вынужденный собирать крохи с барского стола. Хотя, может, так оно и есть, ведь меня Менке создал последним.

На часах ровно восемнадцать ноль-ноль. В семь начнётся музыкальный конкурс, а значит Порфирий оставил мне очень мало времени на подготовку. Разумеется, ведь его дела куда важнее моих. Позлюсь на остальных и погорюю по Аде потом, а пока надо собираться и лететь навстречу победе, которая вытопчет мне тропинку в Златоград.

Поход в ванную, мытьё головы, бритьё, закрашивание синяков, подбор одежды — я собираюсь столь стремительно, что это кажется сном. Надеваю тёмно-фиолетовую рубашку, чёрный тренч, чёрные штаны и тяжёлые чёрные ботинки. На всё про всё уходит двадцать пять минут — целая 永遠(eien)[2], хотя добираться до Главного Дома Культуры не так уж долго. Но хватит ли мне времени там, благо всё уже давно подготовлено, а от меня требуется лишь выйти на сцену и отыграть заранее заготовленный материал?

Я вызываю таксетку и лишь после вылетаю из квартиры, уже на ходу натягивая второй рукав плаща. Она подъезжает как раз в то мгновение, когда я на секунду останавливаюсь возле рельсовых путей. Здесь, в кабине, у меня есть шесть минут отдыха, пока она везёт меня через гигадом.

Смотрю в окно, и где-то там вдалеке, на крыше самого высокого блока, группа отчаянных экстремалов занимается доумтачингом. Одного из ребят как раз заряжают в хушку, которая через несколько секунд выстреливает им вертикально вверх, подбрасывая на высоту почти в сотню метров. Он вытягивает руку, но я не вижу, удаётся ли ему коснуться купола. На короткое мгновение он зависает в воздухе, после чего гравитация тянет его обратно. И тогда он расправляет спрятанные в рюкзаке за спиной крылья, на которых плавно планирует куда-то в сторону. Да уж, развлечение не для слабонервных. Впрочем, современный мир лишён каких-либо забот или опасностей, а потому чтобы взбудоражить кровь приходится подчас идти на крайне сомнительные меры. Люди во все времена сидели на адреналиновой игле, и чем дальше, тем опаснее развлекались.

Таксетка останавливается, и я выхожу на улицу. Перед Главным Домом Культуры собралась целая толпа людей, ожидающих концерт. Я не вижу здесь ни одного суррогата — мысль, которая ласкает сердце, потому что на бой Психа присылали в основном их. Ясное дело, музыка — вещь, которую нужно воспринимать вживую, иначе какой смысл?

Многие стоят и курят, а самые молодые согреваются пивом или чем покрепче. Люди постарше держатся обособленно, в сторонке, словно каких-то десять-пятнадцать лет назад не вели себя так же. Уверен, большая часть уже внутри — либо перекусывает в буфете, либо расселась по местам в ожидании начала. Если здесь собралось не меньше сотни людей, то там их, скорее всего, тысячи. Зал и танцпол превратятся в муравейник.

Я продираюсь сквозь толпу ко входу, когда кто-то выкрикивает:

— Эй, это же Лермушкин!

Люди поблизости тут же начинают озираться в поисках, а я хочу уменьшиться до размеров микроба, стать незаметным, невидимым и неслышимым. Те, кто стоят совсем рядом, замечают меня, тянут руки, прижимаются потеснее, стараются схватить, ущипнуть, потрогать.

— Чувак, твои песни — просто тряс!

— Эй, дай жару!

— Чмокни меня, просто чмокни, пожалуйста!

— Хрен тебе на лицо, Лада круче!

People[3] загораживают меня со всех сторон, я чувствую себя в коридоре со сжимающимися стенами, которые вот-вот раздавят. Становится душно, я пытаюсь ослабить воротник рубашки, голова идёт кругом, а голоса и отдельные слова сливаются в бесконечную протяжную какофонию звуков. Мне хочется сказать им, чтобы они разошлись, отступили, дали дорогу, но рот просто отказывается открываться, а слова не хотят выходить наружу.