— Заприте его, этого мерзавца, в сарай и приставьте стражу. Завтра утром посмотрим, что нам делать с ним.

Кириченко пытался вздремнуть, но ему что-то не спалось. Темно и душно было в хате. Он вышел на улицу. Небо, словно тяжелое черное покрывало, прикрыло село.

Этой ночью почти никто не спал. Мотя Полонский достал из тачанки свою скрипку, — спать все равно не хотелось. Уже несколько дней он не играл, все занят был в казарме. Осенью Мотя собирался поступить в музыкальное училище — это его мечта. Он взял скрипку в руки, несколько раз провел смычком, натянул струны и начал играть. Никогда еще не играл он так задушевно, как теперь. Нежные звуки Мотиной скрипки вырвались из хатки, где он остановился вместе с Ратманским, и полетели далеко-далеко над деревней. Мотя закинул голову вбок, закрыл глаза, — так сподручнее. Когда он играет с закрытыми глазами, то забывает обо всем и обо всех, он как бы отрывается от земли.

Миша Ратманский прислушался к Мотиной игре. Ему, Ратманскому, не лезет теперь в голову никакое искусство, хотя он любит его как жизнь. Несколько лет тому назад он даже пробовал украдкой, чтобы никто не дознался, заняться скульптурой. Впрочем, он и сам не знает, может ли он назвать это скульптурой. Некоторое время он носился с мыслью вылепить фигуру Андрея Желябова. Он даже натаскал в дом целую гору глины, набросал кой-какие контуры — большой лоб Желябова, бороду его, но у Миши никак не хватало времени закончить работу. Да, у Миши никогда не было свободного времени. С десятилетнего возраста, с тех пор как отец уехал в Америку, Миша работал на заводах и фабриках, постоянно уставал и надрывался на работе. Уже с ранних лет ему дали прозвище «старичок». Позднее, когда он подрос и стал посещать вечернюю школу на Большой Васильковской улице, двадцать два, он несколько освободился от своей угнетенности.

Школа подсказала ему, что нельзя давать себя в обиду. Как это так, он работает по десять часов в день, когда ему нет еще и семнадцати лет! Пусть он соберет своих ребят, сказали ему в школе, пойдет с ними к директору и заявит, что они не согласны работать столько часов. Он отправился к директору. Директор принял его строго:

— Ну, покороче, у меня нет времени долго растабарывать с вами.

Миша все же говорил долго и горячо, а когда кончил, директор поднялся со своего кресла и крикнул:

— Пшел вон отсюда!

Тогда Миша заявил, что больше он работать не будет. И не только он один. Все подростки оставят работу. В ответ на это директор расхохотался, он покатывался со смеху…

Подростки объявили забастовку. Целых две недели они не выходили на работу, пока директор не уступил. После этого учительница вечерней школы, белокурая девушка в очках, сказала:

— Миша, если хочешь идти с нами по одному пути, вступи в партию.

Миша стал членом партии. В то лето учительница впервые преподала ему уроки конспирации. И еще помнит он митинг на Думской площади, уже в семнадцатом году. На трибуне стоял пожилой рабочий, держал речь, а компания разнаряженных молодчиков то и дело прерывала его, не давала говорить… Рабочий рассердился и стал говорить громче и резче. Тогда несколько молодчиков подбежали к трибуне и стащили с нее оратора. Миша вскипел, вскочил на трибуну и решил продолжать. «Это еще что за фрукт?! — встретила его криком компания. — А ну, стащите-ка его!» Ратманский не успел и двух фраз произнести, как его уже стащили с трибуны за полы, за руки, — он едва остался жив…

Некоторое время спустя до него долетела весточка, что в Москве организован союз молодежи. Почему не созвать парней и девушек, не организовать такой же союз в Киеве?

Затем все завертелось как в вихре. «Аврора» послала в Зимний дворец свой первый залп. Отзвук ее выстрелов долетел из Петрограда до Киева… Ратманский был в самом центре этого вихря.

…Мотя Полонский все еще играет. Если бы можно было стрелять из скрипки, он был бы лучшим стрелком. Но винтовкой Мотя владеет куда хуже. Он стоит с закрытыми глазами, склонив голову набок, и покачивается всем корпусом. Подбородок, щека, весь он как-будто прикован к скрипке: он сейчас улетает с ней далеко-далеко, туда, где в ясном небе плывут нежные облака.

…На рассвете Петро Коляда прибежал к Ратманскому и сообщил ему, что ночью Иван Убисобака сбежал.

Зеленый сидел в доме у попа. Атаман приказал созвать кулаков села и открыл им все карты.

— У вас была земля, — словно дубиной по голове оглушал их батька, — жилось вам хорошо, у вас было большое хозяйство и батраки, которые работали на вас, а теперь, когда к власти придут красные, вы получите кукиш.

Против атамана сидел его дядя, маленький человечек с выхоленными, лоснящимися щечками, и ежесекундно одобрительно кивал головой или слегка усмехался, похлопывая при этом пухлыми ручками по коленям от удовольствия.

— А ты что думаешь? — схватил атаман за лацканы заспанного попа с большой бородавкой на правой щеке и стал трясти его.

Поп, испуганный, вскочил, вообразив, что ему тут же пришел конец, торопливо перекрестился, быстро повел маленькими, заплывшими глазками по накуренной комнате, но, увидев перед собой атамана, немедленно успокоился и широко зевнул.

— А ты что думаешь? — все еще продолжал трясти его бандит. — Неужели ты думаешь, что когда придут коммунисты, ты так же сможешь в своей церкви дурачить народ глупой болтовней?

Поп странно распялил рот, и большая бородавка на его правой щеке налилась кровью, как волдырь.

— Чтоб я вас здесь больше не видел! — крикнул батька. — Идите от хаты к хате, пойдите и вытащите оттуда каждого мужика, молодого, старого ли — все равно, и приведите их в штаб ко мне, чтобы взяли винтовки в руки… слышите, что я говорю вам! Что сидите здесь как чурбаны? Тащите их за полы, за бороды, берите их сладкими речами, а нет — то пулей. Но только пусть они немедленно явятся в штаб ко мне. Ну, живо!

В одно мгновенье хата опустела.

— А ты, батюшка, — уже на пороге схватил атаман попа за косу, — сейчас же ударь во все колокола и насмерть напугай всех баб, пригрози им, что на них надвигается тяжелая кара божья с пожарами и хворобами, как ты это умеешь делать, и пусть они сейчас же пригонят ко мне всех своих мужиков.

А когда все разошлись, атаман залпом выпил стакан водки и разбушевался.

Рано утром послышалась стрельба. Сначала бандиты стреляли часто, потом стрельба стала реже, а короткое время спустя зеленовцы отступили к Триполью. Полк даже захватил у них несколько трофеев, — три пулемета, свыше десятка винтовок, — и это подняло у комсомольцев еще больше дух. Направились прямо в Триполье. Но в Триполье их не так легко впустили. Зеленый несколько изменил свою «тактику» — сейчас он их без боя не допустит в Триполье. И завязался сильный бой. Со всех сторон сыпался град пуль. Солнце пылало. Загорелось несколько соломенных крыш, и вспыхнул пожар. Зеленому, собственно, многого и не нужно было. Пусть они, красные, снова подумают, что победили. А потом он им задаст перцу. И он отдал приказ — отступить. Полк занял Триполье.

В Триполье повторилось то же самое, что и в Обухове. Все хатенки заперты, ставни заколочены, ворота закрыты, двери на замке. Ни живой души. На улице Ратманский встретил старичка, который еле-еле волочил ноги.

— Дедушка, куда все люди подевались? — с тревогой спросил его Ратманский.

— Люди на ярмарку поуезжали, — махнул старик рукой.

Ночь была тревожной. Все были настороже; единственная, кто уснул, это была Людка. Смертельно устав и от дороги, и от сражения, она спала с улыбкой на губах, — ей, видимо, снился Киев, родной дом, отец.

Утром в селе показались несколько жителей. Ратманский немедленно решил созвать митинг. На митинг пришли все комсомольцы, но из местных крестьян здесь были только старики и женщины. Ратманский сказал:

— Мы вам не враги. Бандиты наплели на нас, будто мы хотим грабить. Это — ложь. Красная Армия не грабит, Красная Армия сражается за интересы рабочих и крестьян.