— Шляпа! Почему тебя так волнует, что Сенька сидит задумчивый?

Поди-ка, объясни ей, что Сенька Горобец — мой лучший друг!

Подхожу к Сеньке и начинаю его укорять:

— Ай, ай, Сенька, а еще друг называется! Заву сказал, а мне нет.

— Лямза, — сорвался он с места, — Лямза, кричи ура!

— Что такое?

— Я не еду. Остаюсь здесь, стоит ли уезжать, коли нас на завод посылают?

Хочу закричать ура, но от радости язык не поворачивается.

— Как же ты, Горобец, не сказал мне раньше о письме?

Он обнял меня за плечи.

— Видишь ли, Лямза, это письмо так меня за сердце зацепило, что слова вымолвить не хотелось…

— Смотри-ка, — толкнул я Сеньку, — как луна следит за нами.

— Пусть следит, — сказал Сенька, — такая уж у нее сызмалу привычка.

Сенька показал мне письмо матери.

Тоже письмо! Несколько строк. Стоило такую бузу из-за него заводить. Вот оно:

Он сел писать ей ответ. Когда Сенька пишет, он всегда высовывает кончик языка, точно это ему помогает. Сенька нацарапал несколько закорючек и бросил писать. В другой раз ответит. Да и что писать-то? Целую канитель надо разводить, а уже поздно. Спать пора. Скоро и свет погасят.

У нас гость. Мурдик. Тот самый Мурдик, что сидел с нами в тюрьме. Он в странной шапке, похожей на гоменташ[4], и в потрескавшихся ботинках, а в штанах — две большие дырки, как два глаза. Он долго бродил по колонии, внимательно осматривал наш двор, с жадностью глядел на отяжелевшие яблони, на голубятню, на монастырь с красным флагом, на пруд, который мы сделали из болота, на наших двух откормленных жеребцов. Потом пошел к заведующему.

— Здравствуйте, вот и я!

— Вот и он! Подумаешь, какая цаца к нам прибыла!

Зав долго с нами говорил про Мурдика, сказал, что мы оба должны быть его воспитателями.

На другой день Мурдику выдали пару штанов, ботинки и шапку. Теперь можно было разглядеть его. Узенькая головка с карими глазами. Сам курносый, с маленькими, точно зашнурованными, губами, неразговорчивый.

Я сказал:

— Мурдик, то, что было раньше, забудь. Тут все иначе.

Сенька меня поддержал:

— Да-да, Мурдик, ты слушай, что Лямза тебе говорит.

Но Мурдик первое время мало с нами считался. Все же он был тихий парень. Бывало, слова лишнего не вымолвит. Забьется в уголок и поет какую-то странную песенку. И не разберешь, грустная она или веселая.

Вскоре я с Мурдиком сдружился. Не знаю почему, его молчаливый характер был мне по душе. Он мне рассказал, что никогда не надеялся попасть в большой город, но тетка привезла его в Харьков, оставила в изоляторе на Александровской улице, а сама исчезла.

Когда Мурдик рассказывал мне о своих похождениях, я всегда вспоминал Клочковскую, два. Этот «дом лишайников» так врезался в мою память, что я не забуду его всю жизнь. Как проходили наши вечера?

У воспитателей:

— «Ландыш. Не теперь, позже».

— «Резеда. Спасибо за комплимент».

— «Подснежник. Вы переходите все границы…»

У нас:

— Давай карту!

— На.

— Еще одну!

— На.

— Фуц!

— Подожди, дай еще одну, черт с ним!

— На, а если проиграешь?

— Отдаю простыню.

— На.

— Двадцать одно!

— А ну-ка, покажи!

— Гляди: король, туз, шестерка.

— Ребята, шестая. Нилка идет!

Легкие шаги по коридору. Остановилась, потом рванула дверь…

— А, снова картежная игра!

— Пошла, Нилка, пошла флиртовать!

— Это что за тон? (Топнула.) Что за разговоры? (Дважды топнула.) Борис Борисович, угомоните их!

Тяжелый топот сапог. В комнату входит надзиратель.

— Спать, — грозит он волосатым кулаком. — Спать!

А через полчаса снова то же.

У нас в спальне:

— Ну, пошли дальше!

— Даешь!

— Сколько в банке?

— Десять завтраков.

— На все.

— На.

— Фуц!

У педагогов:

— «Акация. Я этого не люблю».

— «Резеда. Ваши брови! О-о, ваши брови!»

Похолодало. Наша колония начинает кутаться: заклеивать двери, замазывать окна. Сад понемногу сбрасывает с себя листья и обнажает ветви.

Просыпаешься утром и видишь: на крышах лежит иней, точно белая тонкая шаль. Становится немного грустно, но нам некогда грустить, потому что мы заняты целый день либо учебой, либо работой.

С тех пор как я стал учиться, я чувствую, что во мне с каждым днем что-то меняется. Что именно, сам не разберу. Учительница рассказывает, что земля непрерывно вертится вокруг солнца. Что-то мне не верится: если бы земля вертелась, то и я вертелся бы вместе с ней. А я стою на одном месте. Не так ли?

Горобец говорит:

— Лямза, верь ей! Ведь она знает лучше тебя, иначе она не была б педагогихой.

Самая трудная штука — это арифметика.

Вот, например, учительница дает задачу:

«Рабочий получает 43 рубля в неделю, сколько он заработает в семь недель?» Ну, откуда же мне знать? Пророк я, что ли?

Или вот.

Заведующий нам рассказывал о Стеньке Разине; по его словам, Стенька был герой. А я знаю о Стеньке вот что. Катался он как-то с персидской красавицей по реке Волге. Вдруг ни с того ни с сего рассердился, схватил ее за талию и швырнул в воду. Я даже знаю песенку про это.

Зав говорит, что песня песней, а на самом деле Стенька боролся за свободу крестьян и был великий бунтарь (так он и сказал: бунтарь!). За это его и казнили.

Горобец говорит:

— Лямза, верь ему! Песня — это кабак. Если зав говорит, то он знает, иначе он не был бы завом.

Вчера утром выпал первый снег. Я выбежал во двор и начал ловить падающие снежинки. В этот же день к Горобцу постучался шестнадцатый год.

Вместе с первым снегом он вбежал в спальню и бросился прямо к кровати Горобца.

— Сенька, я тут!

На рассвете Сенька о чем-то говорил сам с собой, может быть, он чувствовал, что стучится к нему шестнадцатый год. Мне тоже вчера минуло пятнадцать лет. Откуда я это знаю? Помню, мать рассказывала, что на другой день после моего рождения выпал первый снег. Отсюда я и веду счет моим годам.

Осенью мы возили в соседнее село бревна для строящейся там школы. Постройку приостановили до весны, и теперь мы учимся вместе с крестьянскими мальчишками и катаемся с гор на собственных штанах.

Последнее время наш зав как-то странно ведет себя. При встрече со мной он ни слова не говоря весело усмехается. Чему бы? Не нарадуется на нас, что ли? Но я, кажется догадался, в чем дело. Учителя неспроста учили нас арифметике и рассказывали нам про землю: они готовили нас в фабзавуч. А на днях нас, кажется, повезут в город.

Вчера учитель разбудил нас (меня, Горобца, Мурдика и еще нескольких ребят) очень рано.

— Ребята, довольно дрыхнуть! Едем на станцию.

Мы мигом оделись и отправились на станцию.

Сидя в вагоне, я все время смотрел в окно. Навстречу нам неслись покрытые снегом горы, дома, трава завивалась, точно локоны девушки. Учительницы нашей колонии советовали присматриваться к природе, в ней много красоты, говорили они. Я сижу в вагоне и смотрю в окно на маленькие домики и горы, которые кланяются мне.

Я очень доволен, но чем — не знаю сам. Такую радость можно передать не словами, а как-то иначе… Так я думаю. Да.

Зав смотрит на нас и смеется.

— Ребята! Вот мы и в городе.

Мы все выходим из вагона и направляемся по городу к металлозаводу. Город снова соблазняет меня разными чудесами, выставленными в витринах. Но теперь они меня не волнуют. Несколько лет назад я бы не вытерпел, чтобы чего-нибудь не стянуть, но теперь мне это неинтересно. Я сыт, у меня есть дом, меня обучают ремеслу, чего же мне еще? Уже не впервые я вижу город, но никогда он мне так не нравился, как сегодня.