Зяма, растерянный, остался сидеть на скамье. Бинт на его ране начал сильно промокать, и он собрал все силы, чтоб не свалиться.

— Ну, Иван, — по-свойски вдова хлопнула Зяму по плечу, — полезай как-нибудь обратно на чердак. Еду я тебе буду приносить туда.

За те полтора месяца, что Зяма прожил на чердаке, у него выросла порядочная бородка. Увидев в зеркале русый пушок на своих щеках, Зяма вспомнил свое мальчишеское прозвище «рыжий кот» и усмехнулся.

Но вдову борода эта обрадовала.

— Такой ты мне больше нравишься. Такой ты вызовешь меньше подозрений…

В воскресенье, поздно вечером, когда Зяма сидел с вдовой за столом и пил чай из самовара, неожиданно, не постучавшись, вошел староста села.

Вдова налила старосте чаю, но он отодвинул от себя стакан и сердито пробурчал:

— Я уже закупленный! — и при этом крутнул концы своих длинных усов вверх. Жителям давно было известно, что достаточно взглянуть на усы старосты, чтобы узнать, в каком он настроении. В своей семье и в компании своих приятелей и знакомых он обычно крутил усы вниз. Но когда собирался показать свою власть, он подкручивал концы усов вверх, на немецкий манер.

— Твой жених? — с ехидцей спросил он, кивнув на Зяму.

— Мой муж.

— Кому ты зубы заговариваешь?

— Его не смей трогать! Слышишь?

Староста встал, надвинул фуражку на лоб и поспешно вышел.

— Да провались ты в преисподнюю! Не больно-то боюсь я тебя… — крикнула ему вслед вдова. — Попробуй только!.. — и заперла дверь на засов.

Она спокойно хлопотала у печи, но Зяма заметил, что руки у нее чуть-чуть дрожали.

— Придется нам, Евдокия Семеновна, разлучиться. Ничего не поделаешь.

— Кукиш ему, собаке, под нос! — ответила вдова, все еще хлопоча около печи. — Никуда ты не уйдешь… Разве, может быть… наняться тебе на мельницу, а, Ваня? Я сейчас же там договорюсь.

В ту ночь Зяма ночевал на мельнице.

Мельница находилась верстах в тридцати от станции, посреди поля. Кроме местных крестьян, работавших здесь, у мельницы постоянно вертелся немецкий часовой. Казалось, что здесь живут как на пустынном острове, но каждое утро кто-нибудь из крестьян являлся с новостью:

— Слыхали, наши освободили еще один город.

Откуда доходят эти вести, никто не спрашивал: понимали, что не с неба падают они сюда…

Частенько ночью ветер «заносил» сюда отрывок газеты, листовку, и никого это не удивляло.

Иногда Евдокия Птуха побродит вокруг мельницы и украдкой передаст Зяме хлебец. А затем из такого хлебца вдруг вырастет бумажный шарик и начнет ходить по рукам.

Однажды ночью Зяма, стоявший около мельницы, как раз недалеко от немецкого часового, услышал, что кто-то крадется сюда.

— Кто идет? — крикнул немец.

— Громче кричать ты не умеешь? — как из-под земли вырос пред ним старик Сергеев.

Старый казак всем телом навалился на немца и тяжелой гирей со всего размаха несколько раз ударил его по голове.

И тут Зяма увидел отряд вооруженных крестьян и крестьянок, а среди них Ваню Кучера, который кинулся к нему с распростертыми объятиями.

— Здоров, Ваня! — стукнул его в бок Ваня Кучер.

Зяма бросился к нему на шею.

Вдали разносился конский топот. Лай собак разбудил все село. Распахнулись ворота и двери изб, из них стали выглядывать заспанные крестьянки, дети и старики. Через село пронеслись конники казачьего корпуса Кириченко.

Утром, когда народ толпился у советских танков, Зяма, уже побритый и переодетый в красноармейскую форму, заметил среди других в толпе и вдову Евдокию Семеновну Птуху.

Увидев его, вдова заплакала.

— Что ты плачешь, матушка? — обнял ее Зяма.

— Кто плачет, дурачок? — гордо оттолкнула она его. — Материнское сердце радуется иногда сквозь слезы.

1943

Перевод С. Родова.

— Человек, знаете, слабее мухи и крепче железа, — так начала свой рассказ Хава Белоцерковская.

Хава стара и седа как лунь. Между ее черными выцветшими глазами и миром уже висит туман. Она худа и мала. И все же в этой бледной седой женщине чувствуется какая-то сила. Бомбы ее не свалили, стужа и вьюги ее не одолели…

Муж ее умер перед самой войной, на Украине. Сын ее — один бог на небе знает, где он. А самое ее со снохой Малкой и двумя внуками занесло вон куда — в Башкирию.

— Это, знаете, еще не такая беда, — замечает Хава. — При советской власти, где бы вы ни жили, все равно как у себя дома. Хуже, знаете, что силы иссякают… так… сами по себе. Не подумайте, сохрани бог, что от тяжелого труда. Я не рублю на старости лес и не таскаю бревна. А просто — несчастье… трудно перенести. Я, однако, иначе не могла и не должна была поступить. Из жалости к моей снохе и к двум птенчикам, бедняжкам, я сама надела себе камень на шею…

Каждый вечер, когда дети засыпают, сноха садится у окна, молчит. Вдруг вздыхает: «Шлема!..» У старухи обрывается сердце. Шлема ведь ее плоть и кровь…

Не раз старуха пробовала подбодрить сноху, облегчить ей сердце. Но хуже всего было то, что сноха как будто со всем соглашалась:

— Да, свекровь дорогая! Он действительно ваш сын, ваша плоть и кровь, но он ведь все-таки мой муж и их отец!

При этом она указывала рукой на спящих птенчиков, и старуха теряла дар речи.

Три месяца прошло, пока от Шлемы пришла первая открытка. Четыре строчки:

В тот вечер Малка не подпускала старуху к детям. Сама вымыла им головки, нарядила в лучшие праздничные костюмчики, которые так любил Шлема. Весь вечер она носила их на руках, целовала и обнимала, пела им песенки, танцевала с ними и снова целовала, затем, когда дети уснули, она засела писать мужу письмо. Писала она ему до поздней ночи, нежно упрекала в чем-то. Старуха прослезилась в своем углу, она все не могла забыть слов снохи: «Он действительно ваш сын, ваша плоть и кровь, но он ведь все-таки мой муж и их отец!»

На письмо Малки ответа не получили. Прошел месяц, и два, и три — Малка обивала пороги военкомата, посылала письма Шлеме, измучилась — на себя похожа не стала и, наконец, потеряла всякую надежду.

И вдруг произошло чудо. С фронта приехал на несколько дней Закир — молодой парень из башкирской семьи, проживавшей тут по соседству.

Он не переставая рассказывал о своих товарищах по полку и даже писал им письма. И вот Малка на одном из конвертов заметила номер той самой полевой почты, по которому она обычно посылала письма Шлеме. Она пристала к Закиру с расспросами: где находится эта полевая почта, не встречал ли он там случайно ее Шлему Белоцерковского. Она подробно обрисовала солдату, как выглядит ее муж, и сообщила даже важную примету: Шлема сильно щурит глаза. Но парень на все вопросы Малки отвечал: «Йок» — на башкирском языке это значит «нет».

Все же Малка не отступилась. Когда Закир уезжал на фронт, она проводила его на вокзал и там еще раз и еще раз просила попытаться узнать что-нибудь о Шлеме — в своей ли части или в другом полку.

После этого началась беспрерывная беготня в дом Закира, расспросы, не прибыло ли от него письмо, и если получено, то о чем оно. И должно же было так случиться, чтобы у Закира оказался бабай, по-башкирски значит «дед». Бабай заподозрил, что постоянное приставание Малки к Закиру, когда он приезжал сюда на побывку, проводы его на вокзал и частые расспросы про его письма, могут кончиться женитьбой, женитьбой на беженке. А ему, старому бабаю, казалось, что Закир нравится многим башкирским девушкам, которые сами умеют выкатать пару валенок, сложить печь, постричь стадо овец, вылечить корову, если она захворает… На все вопросы Малки он постоянно сердито отвечал «йок». И сердитый тон этот означал: «Отстань!»