Когда мы полакомились курицей, Сенька меня похвалил.

— Для первого раза не плохо. Со временем будешь хорошим жуликом. Ну, а теперь на вокзал! Поезд давно нас ждет.

Пришли на вокзал к третьему звонку. Сенька быстро вскакивает на буфер последнего вагона и усаживается. А я стою, как пень, и смотрю.

— Ну, скорее! — кричит Сенька.

— Что скорее?

— Лезь на буфер, чего раздумываешь?

Я бегу за поездом и не могу взобраться. Сенька хватает меня за шиворот и тянет к себе.

— Сиди!

Куда мы едем? Может быть, мы едем в Бобруйск, а может быть, мы едем в Воронеж. Кто знает! Я спрашиваю:

— Сенька, куда мы едем?

— Что я — пророк? Куда поезд везет, туда и едем.

А поезд идет полным ходом. На буфере сидеть жестко. Я верчусь, не могу усидеть.

Горобец говорит:

— Не вертись, Мойшка. Упадешь — никто не подберет.

Он прав. Никто не подберет…

А поезд летит. У меня зуб на зуб не попадает от холода и страха. А Сенька сидит спокойно. Сенька сидит так спокойно, точно в отдельном купе, а не на буфере. Сидит да попыхивает папиросой, которую он уже где-то стащил.

Куда же мы едем?

Не было ни одной помойной ямы, где бы мы с Сенькой не ночевали. Однажды я даже нашел в мусоре золотой зуб. Из настоящего золота девяносто шестой пробы. Однако его у меня сразу же отобрали да еще дали пару оплеух.

Горобец сказал, что я — шляпа и пентюх, если мог за здорово живешь отдать такой зуб.

— Ты не мог дать ему в зубы? Отбил бы у него охоту за твоим зубом гоняться. А что теперь жрать будешь?

А есть действительно было нечего. Хоть ложись да помирай.

— Знаешь что? — говорит Горобец. — Все равно жисть пропащая. Становись-ка, Лямза, на «зекс», а я полезу вон в то окно.

Ладно. Я стал на посту.

От меня теперь зависит наша общая судьба. В случае чего я должен ему дать знак. Надо только сказать: «зекс», он поймет и скроется.

Я часовой, значит. Мой товарищ, Сенька Горобец, занят «важным» делом. Он в большой опасности. Но и от меня зависит немало. Появись кто-нибудь и не успей я подать Сеньке знак, — тогда нам обоим несдобровать.

Я стою на «зекс». Я стерегу. Стерегу Сеньку. Стерегу себя. Мои глаза не должны никого пропустить.

Прошло минут пять. Сеньки все нет. Я тихо насвистываю. На нашем языке это означает:

— Ну, что?

Вдруг мне чем-то накрывают голову. Ничего не вижу. Ой, думаю я, верно, мне сделали темную и сейчас начнут бить. Мне закрыли глаза и рот, и я даже не могу Сеньку предостеречь: «зекс» — уноси, мол, ноги, Горобец!

Но тут я получаю пинок.

— Готово, это я.

Оглядываюсь — Горобец!

— Пошли.

Мы идем. Да, работа сделана чисто! Сенька таки стащил меховой воротник. Хороший воротничок! Из мягкой лисьей шкуры выглядывает головка с двумя голубыми стеклянными глазками. Горобец говорит, что это дорогая вещь. Он стянул лисицу у актрисы. Откуда он знает, что она актриса? Он видел ее фотографию на стене. Она улыбается. На шее у нее лиса, та самая лиса, которая лежит сейчас у Сеньки за пазухой. Этот же портрет мы видели и раньше на афишных столбах.

Сенька ловкач. На этой лисичке мы здорово подкормимся. Но как ее продать? Кому? Как проделать это так, чтобы не попасться?

Горобцу приходит такая мысль:

— Отправляйся на рынок и продай лису.

— Что ж, пойти-то я могу, да по моим лохмотьям сразу узнают, какой я торговец. Пропали тогда все наши труды!

Горобец говорит:

— Лямза, есть план!

— Ну?

— Ложись среди улицы и визжи…

— Ну, ну?

— Ложись посреди улицы и начинай стонать.

— Ну, ну, ну?

— Подумают, что ты болен, и отвезут тебя в больницу.

— Дальше?

— В больнице поставят тебе градусник, а ты тихонько подобьешь его снизу, и у тебя будет сорок.

— Ты что, спятил?

— Когда у человека сорок, то его оставляют в больнице. На другой день ты уже градусника не трогай, а проси, чтобы тебя отвели в детский дом.

— И это все?

— В детском доме тебя выкупают, наденут на тебя костюм со всеми принадлежностями. Ночью ты сорвешься оттуда, а на завтра пойдешь с лисицей на рынок. Никому и в голову не придет, что ты беспризорный. Понял?

Недурная затея. Да только легче сказать это, чем сделать! Придется целую комедию разыграть. Ладно, постараюсь. Брошусь на землю и начну биться, как рыба на песке. Противно только, что на такие сцены сразу собирается народ, и каждый заводит:

— Бедняжка!

— Как больно смотреть на ребенка!

Терпеть этого не могу. Не выношу, когда меня жалеют. Охают да ахают надо мной. С удовольствием плюнул бы им в физиономию. Я таков! Таков же и Сенька Горобец. Все мы таковы.

Назавтра я явился к Горобцу уже переодетый.

— Молодец, Долгонос! — сказал Сенька. — Из тебя выйдет толк! Знаменитым жуликом будешь! Ну, а теперь засучи рукава — и за работу! Неси лисичку, только, смотри, не продешеви! А попадешься — тогда нам «амба»…

Что такое «амба», я хорошо знаю. На нашем языке это означает: берегись лупцовки!

Я несу лисицу, завернутую в бумагу. Я шагаю по улице спокойно и важно, как порядочный человек. Иду и разглядываю афиши. Я ищу. И вдруг с одной из афиш на меня глянули черные глаза. Черные, как ночь, глаза и улыбающиеся губы… Да, это она. Ее шея окутана лисой, той самой лисой, что у меня под мышкой. Из меха выглядывает головка с двумя голубыми стеклянными глазками.

Я смотрю на актрису и думаю: «Мадам, чему вы улыбаетесь? Если бы вы знали, мадам, что у меня в руках! Если бы вы знали, что мы отняли у вас весь шик, мадам, вы перестали бы улыбаться. Да!»

Я иду. Не смотрю больше на афиши. Зачем ее дразнить? Но она упорно смотрит на меня отовсюду. Даже лисица таращит на меня свои стеклянные глаза! Чего хочет от меня лиса? Я продолжаю путь. Не оглядываюсь. Шагаю прямо на базар.

Мы вспрыснули лисицу по всем правилам.

Горобец купил бутылку водки, и мы здорово выпили. Горобец, подвыпивши, всегда поет грустные песни. Я же, наоборот, затянул сперва веселую курскую, а потом и старую еврейскую песню про ребе Эли-Мейлаха.

— Лямза, ты поешь, точно кот мяукает, — говорит Горобец.

Пить я не умею. Стоит мне немного хлебнуть, как голова начинает кружиться, и меня рвет.

Горобец смеется:

— Ну, что ж ты, Лямза, пей, не стесняйся! Тот не мужчина, кто не пьет.

Но я не могу. Тошнота подступает к горлу. Да и от кого было мне научиться пить? Отец мой спиртного в рот не брал, разве только на пасху иногда рюмочку вишневки выпьет. А мать и вовсе никогда не пробовала.

Откуда же мне уметь пить?

Горобец говорит:

— Лямза, пей, не робей! Долгонос, коли не выпьешь до дна, ты мне не друг!

Что ж? Он прав! Вместе воровали, вместе и вспрыснуть нужно. Так уж заведено.

Я набираюсь храбрости и залпом выпиваю стакан. У меня захватывает дух, и я корчу такую мину, будто вижу своего покойного прадеда.

— Лямза! На вот, понюхай кусок черного хлеба.

Хлеб пахнет приятно, но я все же прийти в себя не могу. Глядь, а в руках у Горобца уже бутылка пива.

Подсыпал он в пиво соли и пьет, приговаривая:

— Ах, хорошо!

Что же в нем хорошего?

— Ну, Лямза, хватит! Пошли гулять!

Какие там прогулки, когда я еле на ногах держусь!

— Пойдем, Долгонос, в сад. Посмотрим, как китайцы на своих косах качаются.

Горобец идет ровным шагом, никто не скажет, что он навеселе. Мы приходим в сад и, как все, покупаем билеты. На Горобце прекрасный черный клеш и белая косоворотка, волосы он прилизал слюной. Совсем приличные ребята!

Поднимается занавес, и на подмостки выходит огромный дядя. Он улыбается. Если человек смеется, значит ему весело. Пусть себе смеется.

Он говорит:

— Почтенная публика! — Это относится и к нам, конечно, мы тоже «почтенная публика». — Почтенная публика! К сожалению, в нашей сегодняшней программе будет большой прорыв. Известная певица, указанная в афише, выступать не будет: у нее несчастье. Предупреждаю вас заранее, чтобы не было претензий. Теперь приступаем к исполнению нашей программы.