Никто из детей не знал, кто это такой.

— «Юный Спартак». В городе организованы ячейки юных спартаковцев.

Но кто же все-таки этот Спартак? Такой же, как Ленин?

Юдка созвал всех старших мальчиков и девочек и обратился к ним с речью.

— Значит, так… что такое, революция, вы хорошо знаете. Около двух тысяч лет тому назад в Риме, в Италии значит, один гладиатор, по-нашему борец, взбунтовал рабов против их притеснителей.

— Две тысячи лет! — удивленно воскликнул Пашка, ибо из прошлого он знал только о революции, совершившейся пять лет назад.

— Да, две тысячи лет с тех пор прошло, — ответил Юдка. — И этого гладиатора звали Спартак. Но имен борцов за свободу мы никогда не забываем, они всегда будут жить в нашей памяти. Спартака убили, и только в 1916 году наш Карл Либкнехт…

— Карл Либкнехт, тот, который был мужем Розы Люксембург? — переспросил Бэрл.

— Не мужем, а товарищем в борьбе. И вот этот Карл Либкнехт во время империалистической войны создал подпольную организацию, которая выступила против буржуазии. Он назвал эту организацию именем Спартака.

— Ну и что же? — нетерпеливо перебил кто-то.

— Погоди, не перебивай. И вот теперь в нашем городе создана детская организация «Юный Спартак», с ячейками во всех детских домах.

— Вот это здорово! — с восторгом воскликнули дети.

— Значит, так… что мы теперь должны делать? Знаете?

— Идти на фронт?

— Нет, дети на фронт не идут.

— А как же Гаврош?

— О Гавроше поговорим в другой раз… а сейчас вот что, ребята… В эти ячейки нужно втянуть детей улицы, и, кроме того, мы должны устроить специальное собрание.

— И это все?

— Нет, это не все. Нам надо еще связаться с детьми рабочих капиталистических стран, и, если понадобится, мы пошлем председателя ячейки куда-нибудь… в Берлин или Париж передать им знамя, привет от нашей страны и сказать им, пусть помогут отцам сделать такую же революцию, как у нас. А основное — это то, что ячейки «Юного Спартака» должны стать сменой комсомола.

…Бэрл уже не слушал Юдку. Мысленно он очутился в Берлине. Центральный комитет «Юного Спартака» послал его туда передать красное знамя. Знамя зашили ему в подкладку пальто.

Он приехал в Берлин, и сразу же какой-то шпик начал слежку за ним. Но Бэрл — парень не промах: он вскочил на ходу в трамвай, а шпик остался с носом. Потом он пришел в Берлинский комитет Коммунистической партии и сказал:

— Меня прислали к вам из РСФСР передать знамя вашим детям и рассказать им о нашей стране. Почему вы не делаете революции, как мы? — спросил он между прочим.

Один из рабочих подмигнул другому:

— Ейн бравер кнабе!

И вот на площади собралось свыше десяти тысяч детей города Берлина. Бэрл вышел на трибуну, развернул красное знамя, которое он привез с собой из Страны Советов.

— Геноссе! — начал он единственным известным ему немецким словом. — Геноссе! Меня послал центральный комитет «Юных Спартаков» всего РСФСР передать вам красное знамя. Держите его высоко, и пусть оно призывает вас к борьбе за советы.

Громкие аплодисменты раздались на площади Берлина. Бэрл высоко держал знамя и кричал:

— Геноссе! Скажите вашим отцам…

Внезапно за спинами детей показались полицейские и начали разгонять их резиновыми дубинками.

Один из полицейских схватил Бэрла за воротник и хотел сбросить его с трибуны, но мальчик быстро повернулся, сделал шаг назад и с ловкостью футболиста ударил ему ногой прямо в физиономию. Потом живо соскочил с трибуны и дал стрекача.

— Значит, так… — говорил Юдка, — организуем в нашем детдоме ячейку «Юного Спартака»?

— Даешь! — закричали все.

— Хорошо. Итак, все, кто тут присутствует, с сегодняшнего дня юные спартаковцы. Согласны?

— Согласны!

Шраге сказал, что завтра, в четверг, детский дом устраивает «облаву». Однако оказалось, что в четверг облаву устроить нельзя, и ее отложили на пятницу. Но в пятницу весь день шел проливной дождь, такой сильный, что невозможно было показаться на улицу; поневоле пришлось отложить облаву на субботу. А в субботу было очень грязно после дождя, и пришлось перенести облаву на воскресенье.

В воскресенье день был солнечный. Солнце подсушило грязь. Вечером старшие мальчики вместе с Шраге и Юдкой отправились на рынок и вокзалы. Они собирались устроить облаву на беспризорных детей улицы, у которых нет крова, нет ничего, кроме хитрых глаз и проворных ног. Но вышло наоборот. Беспризорные устроили облаву на детдомовцев. Заметив, что к ним приблизились дети в сопровождении милиционера и еще какого-то гражданина, беспризорные принялись швырять в них камнями. У Бэрла тотчас же зачесались руки. Он схватил камень и замахнулся было, но Шраге заметил и удержал его.

По вечерам рынок пустеет. По вечерам — это хорошее пристанище для всех лишенных угла, для всех, кто не имеет или не хочет иметь иного места для ночлега. По вечерам пусты все лавчонки и ларьки, где днем располагаются толстые торговки. Бездомный может удобно устроиться в ларьке, укрыться лохмотьями и — спокойной ночи!

Они и спят спокойно в этих пустых лавчонках, пока утром не растолкают их пинками в бок базарные сторожа.

— Ну-ка, хозяева! Пора на работу! Поглядите, солнце давно взошло! Эв-ва!

Тогда ребята поднимаются со своих жестких постелей и расплываются по рынкам, вокзалам и улицам города. Каждый промышляет по-своему: один тащит или попрошайничает, другой помогает хозяйкам нести корзинки с рынка, кое-кто пилит дрова, а некоторые просто стоят на главной улице, высмеивают прохожих и весь мир.

Шраге хорошо знает этих детей улицы. Он знает, чем дышит каждый их них, знает их затаенные желания и путаные мечты. Хорошо знаком ему и рынок. Каждый уголок, где прячутся беспризорные, каждый опрокинутый лоток, где они ночуют, — все это известно ему. Вот почему ему не пришлось долго искать. В тот же день он привел в детдом трех беспризорных.

Одного из них звали Айзик. У него было узкое лицо с длинными, торчащими кверху ушами. Уши эти всегда были красны. Он отморозил их.

Было это так.

Сестра Айзика лежала в гипсе и больше года не поднималась с постели. Деревья кудрявились в весеннем цвету, прошло солнечное лето, сменила его осенняя слякоть, потом наступили морозы, а сестра Айзика все лежала в постели, скованная гипсом.

Замерзший вошел Айзик в комнату, тихонько забился в угол и принялся жевать раздобытый где-то кусок макухи. Заплаканные глаза сестренки точно кололи его и мешали спокойно есть. Он повернулся к ней спиной и снова вонзил зубы в твердую макуху.

Сестренка расплакалась и стала колотить худыми ручонками по кровати.

Вбежала мать, молодая женщина с наполовину уже седыми волосами.

— Что случилось?! — вскричала она.

Айзик молча рвал зубами черствую макуху, крепко держа ее обеими руками. Девочка кричала без умолку, царапая ногтями разлезшийся матрац.

— Что такое? Боже мой, что же случилось наконец? — бегала от дочери к сыну взволнованная мать.

Весь последний год в доме не было ни куска хлеба. Озлобленная женщина металась целыми днями, как затравленный зверь, и готова была растерзать каждого.

— Отдай ей! — рванула она из рук Айзика макуху.

Айзик вцепился в ее юбку, не давая отойти. Но мать отшвырнула его, и он упал. Тоненькая струйка крови потекла по его лицу. Некоторое время он лежал неподвижно вниз лицом, потом с истерическим криком выбежал из комнаты.

Завывала метель. Снежные тучи затянули небо. Улицы утопали в белесоватой мгле.

Его бросало из стороны в сторону, тащило по улицам и переулкам, а потом, окоченевшего, занесло на вокзал. Всю ночь он растирал свои отмороженные уши.

С тех пор перевидал он немало городов. Летом ночевал в рыночных ларьках, под крыльцом, на скамье в сквере. Зимой ночевал на вокзале. Отмороженные, торчащие кверху уши навсегда остались красными.