Второй, Фишка, — изможденный мальчик с кривыми ногами и плоским носом на озлобленном лице.

…У Фишки была только мать. Высокая молодая женщина, веселая, но злая. Когда голод вытащил на рынок все ее имущество, мать начала поздно возвращаться домой, часто навеселе, с всклокоченными волосами. В доме появлялись какие-то мужчины.

— Фишкеле, — обращалась она тогда к сыну. — Выйди на минутку на улицу, нам нужно кой о чем поговорить…

Фишка выходил…

Бывало, дождь льет как из ведра, а Фишка стоит у крыльца в коротеньком дырявом тулупчике, дует на свои одеревеневшие пальцы и ждет.

Однажды, в осенний холодный вечер, густой дождь и туман окутали город, улицы покрылись большими лужами. Мать явилась в дом с гостем и сказала сыну:

— Фишкеле, ступай переночуй где-нибудь, здесь должен ночевать дядя.

Зеленые глаза Фишки налились кровью. Он весь задрожал.

— Никуда я не пойду, — заплакал он.

Мать тихонько ущипнула его за локоть и вслух, для гостя, произнесла:

— Поди, сынок, переночуй где-нибудь, сделай это для мамы.

У Фишки на локте появился синяк, но он не двинулся с места.

— Ну, иди же, дорогой, — еще сильнее ущипнула его мать. Ее длинные ногти, впившись в тело ребенка, царапали его до крови. — Иди, сыночек, дай я тебя поцелую. — Она громко поцеловала его.

Мальчик с ненавистью вырвался из ее рук и отбежал в сторону.

— Совсем распустился мальчик, — обратилась она к гостю. — Ну, иди же, золотко. Вот дядя даст тебе несколько копеек.

Гость притворился, что не слышит.

— Иди ко мне, дорогой мой мальчик, я тебя еще раз поцелую.

Она подошла и снова вонзила ногти в его руку. Потом потащила его к двери и незаметно для гостя вытолкнула на улицу. Заперла дверь на щеколду, все еще продолжая приговаривать:

— Иди, милый, послушайся маму.

И сразу же направилась к гостю.

…Дверь с грохотом распахнулась. Щеколда от сильного толчка отскочила и упала на землю. Осень ворвалась в комнату. Фишка остановился на пороге.

Мать, стоя в одной нижней юбке, расчесывала волосы.

— Прочь отсюда! — исступленно закричала она.

Фишка оглянулся. Увидя щеколду, он схватил ее, изо всех сил швырнул в мать и попал в голову.

Мальчик бросился бежать. Гость тоже исчез.

…Теперь, при воспоминании об этом, у Фишки является желание рвать на себе волосы, истязать себя еще больнее, чем делала это мать. Кто знает, чем все тогда кончилось?.. Три года прошло с тех пор. Три года скитаний, три года вольной жизни на улице.

Глубоко в сердце он прячет свою тяжелую тайну. Никто не знает о ней. Он хотел бы открыть ее учителю Израилю, но что-то мешает ему это сделать.

Третий — Эля.

Он удрал из глухого местечка — удрал без всяких причин.

Отец его видел, как мальчик вскочил на буфер, махнув ему на прощание фуражкой: «Будь здоров». Отец, верно, и сейчас еще у себя в местечке торгует на рынке чулками и шнурками. Он, должно быть, считает сына погибшим и говорит о нем: «Кадеш».

…Теперь эти трое ребят — Айзик, Фишка и Эля — наконец нашли пристанище. Только вчера еще парнишки ночевали на рынке, на опрокинутых ящиках, а сегодня они очутились в детском доме, в отдельной комнате.

Ночью Шраге зашел к ним в комнату поглядеть, не сбежали ли ребята. К его большой радости, все трое сладко спали и, по-видимому, не помышляли о побеге. С первого же дня детдом пришелся им по душе, и они как бы решили, что это будет их последней станцией. Совет детдома выделил тройку для наблюдения за новичками; тройка состояла из Геры, Бэрла и Бэйлки.

Ударит, бывало, Айзик кого-нибудь в зубы, а Бэрл уже на посту.

— В детском доме драться нельзя.

Вырвется ненароком у Фишки грязное словечко, а Бэйлка уж тут как тут:

— В детском доме нельзя ругаться.

Или захочется длинноногому Эле кусочек мясца стянуть на кухне, Гера ему этого не спустит:

— Э, братишка, забудь. Этот номер тут не пройдет.

Шраге не спускал глаз с новичков. Часто звал к себе в комнату и беседовал с ними.

— Теперь вы имеете свой дом. Значит, должны держать себя так, как дети у себя дома. Не обкрадывать братьев и сестер, не оскорблять их грязной бранью, по-товарищески относиться к воспитателям, которые заботятся о том, чтобы улучшить вашу жизнь.

В то лето детский дом выехал на дачу. Горсовет отдал детдому имение бывшего князя Святополк-Мирского. Широкая веранда была увита зеленью. В имении было семь прудов, и никто, кроме князя и его семьи, не имел к ним раньше доступа.

Теперь воспитанники детского дома купались в этих семи прудах, прогуливались в густых садах, играли в лапту и футбол на широких лужайках. Дети чувствовали себя прекрасно в княжеском имении и даже устроили голубятню на княжеском чердаке.

Продукты получали из города. Каждые две недели хозяйственная комиссия отряжала трех ребят за провизией.

На обратном пути, подъехав к своей станции, ребята сперва сбрасывали мешки с продуктами, а затем соскакивали сами. Поезд здесь почти не останавливался.

За продуктами поехал как-то Бэрл, а с ним двое новичков — Фишка и Эля. Они наполнили три больших мешка провизией и отправились на дачу.

Поезд тронулся.

Но едва отъехали несколько верст от города, как паровоз внезапно остановился. Он спохватился, что тащил слишком много вагонов. Можно, пожалуй, часть оставить для другого паровоза.

Главный кондуктор дал свисток. Это означало, что машинист должен остановить поезд и отцепить несколько последних вагонов. В одном из них ехала хозяйственная комиссия детского дома, состоявшая из трех наших знакомцев.

Ребята остались в вагоне среди поля в ожидании нового поезда. Спустилась ночь, теплая, звездная. Хозяйственная комиссия лежала на трех мешках и стерегла продукты.

— Вот беда! — воскликнул Фишка, проснувшись ночью. — В хорошенькую историю мы влипли. В детском доме, конечно, подумают, что удрали.

Он угадал.

Больше всех беспокоился Шраге.

— Что бы это значило? — ломал он себе голову. — Неужто дети просто воспользовались случаем и сбежали?

Тетя Рохл совсем уже отчаялась увидеть трех мальчиков в детдоме.

Тройка тем временем храпела на мешках. Ночь, мягкая теплая, дышала свежим ароматом зрелого клевера и ромашек. Молодой месяц, точно тонкий серп, блестел на синем небесном поле.

Вагон внезапно тронулся. От толчка Фишка слетел со своей импровизированной постели.

— Ребята, едем! — разбудил он обоих товарищей.

— Куда? — спросил Эля, открыв заспанные глаза.

Но на этот вопрос никто из них не мог ответить.

Вскоре все выяснилось. Поезд вез их обратно в город. Дети больше не спали. Им пришлось ждать, пока сформируется новый состав, и только к утру они были на своей остановке.

Обычно поезд прибывал днем, и весь детский дом выходил навстречу комиссии с шумом, криками, бросая в воздух фуражки. На этот раз поезд прибыл рано утром, и никто не встречал приехавших. Мальчики выскочили из поезда и взялись было тащить мешки, но тяжелая ноша оказалась им не под силу. Тогда двое понесли один мешок, третий остался стеречь остальные.

Когда Шраге увидел в окно ребят, сердце едва не выскочило у него из груди. Он выбежал во двор, выхватил у них мешок и взвалил себе на спину. Большая тяжесть пригнула его к земле и чуть не свалила с ног, но радость, охватившая его, была так велика, что он не обратил на это внимания и сам дотащил мешок до дачи.

…На следующее утро приехавшие рассказали на собрании о своих приключениях, и коллектив избрал всех трех — Бэрла, Фишку и Элю — почетными членами детдома.

Серые озабоченные глаза Шраге радостно улыбались.

В детском доме праздник. Праздновали трехлетний юбилей детдома, совпавший с шестой годовщиной Октябрьской революции. Шраге ставил с детьми пьесу. Играли не на сцене, а в самом зрительном зале. Это выдумал Шраге. На празднование пришли рабочие ткацкой фабрики вместе с Кузнецовым, представители партийного комитета, пришел Левман из Наробраза. Бэрл вышел на середину зала, чтобы сделать доклад. На нем была белая матроска и синие брюки. Костюм был взят с боя. Узнав, что Шраге собирается сшить старшим девочкам к празднику матроски с короткими синими юбками, Бэрл взбунтовал всех мальчиков, и они послали делегацию к заведующему. Шраге вынужден был уступить.