Спрашиваю:

— Горобец! Ты когда-нибудь слышал о таком знаменитом воре, как Миша Япончик?

Он отвечает:

— Твой Миша Япончик давно уже в земле лежит.

— Ты знаешь наверное?

— Ну да! Красные поймали его, и — крышка! Красные воров не любят.

Мы поехали в Одессу, а поезд завез нас в Харьков.

До каких пор мы будем путешествовать? Сколько еще мы будем блуждать по свету и питаться грязными костями? У нас обоих здорово чешется между пальцами. Сенька говорит, что это чесотка или экзема. Сенька говорит — но разве он знает? Он разве доктор?

У нас на голове появились нарывы. Сенька говорит, что это золотуха.

— Долгонос! Болезнь нас замучает. Надо лечиться.

Я чувствую, что голова моя с каждым днем делается тяжелее. Мне кажется, что вместо головы у меня камень, и камень этот становится все тверже и тверже.

— Горобец! Куда же мы пойдем? Куда мы двинемся?

— К Губздраву.

Ладно. Губздрав так Губздрав.

Мы приходим туда и говорим Губздраву:

— Послушайте-ка, у нас откуда-то появилась чесотка и золотуха. Как бы нам подлечиться?

Губздрав оглядывает нас, Губздрав смеется:

— Здорово! Запустили бы еще немного, сгнили бы совсем.

— Что же тут смешного? — спрашиваю я.

— Ну-ну! Без дерзостей! Точка. И, пожалуйста, отодвиньтесь: чесотка и золотуха заразные болезни. Возьмите эту бумажку и отправляйтесь на Клочковскую, два. До свидания.

Мы приходим на Клочковскую, два. Там стоит гам хуже, чем в бане. Кажется, что Клочковская, два — это сборище всех чесоточных детей на свете.

Сенька говорит:

— Лямза! Здесь пахнет приютом.

Ну что ж, приют так приют! Тем лучше. Будет хоть что пожрать пару дней.

Горобец говорит:

— Лямза, если в самом деле это приют, мы удерем.

В это время к нам подходит молоденькая женщина — учительница, верно, — и говорит:

— Пойдемте, дети, мы вас выкупаем, переоденем и покажем спальню.

Горобец шепчет мне на ухо:

— Лямза! Что же это, она нас будет купать?

— А я знаю? Ну, а если даже она, так что же. Нравится ей купать чесоточных, пусть купает.

Горобец шепчет снова:

— Лямза! Вот будет лафа, если она!

Она привела нас в ванную и сказала:

— Дети, вот вам мыло, хорошенько мойтесь. Сейчас принесу белье. Вышла. Сенька спрашивает:

— А тебе стыдно было бы, если бы она нас купала?

— Чего ж тут стесняться? Не видела она голых мальчишек, что ли?

Хорошо вымывшись, мы сидим и разглядываем друг друга. Сенька смотрит на меня и говорит:

— Смотри, какая тощая грудь у тебя, как у птички. Отчего это, Долгонос?

Тоже вопрос! Посидел бы он целые дни в хедере[1], как я, позубрил бы библию да потом бы еще потаскал помои учителю, — пожалуй, и он высох бы! Хорошо ему, что он не знал никакого хедера.

Постучалась учительница.

— Можно?

— Можно.

— Дети, вот вам чистое белье. Одевайтесь и идите за мной.

Мне очень нравится ее вежливое обращение. Сеньке тоже. Только вот зачем она нас детьми называет, какие мы ей дети?

— Долгонос! Узнай, как ее зовут, — получаю я приказ от Сеньки.

— Как зовут вас, гражданка? — спрашиваю.

— Нила Кондратьевна.

Сенька шепчет:

— Лямза, скажи ей, что мы будем звать ее Нилкой. По имени-отчеству пусть ее другие называют.

И правда, так лучше! Легче сказать «Нилка», чем «Нила Кондратьевна». Я и говорю:

— Нила Кондратьевна! Мы с Сенькой будем вас звать просто Нилкой. Хорошо?

Нилка не отвечает. Кажется, она этому не очень обрадовалась.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Клочковская, два — это настоящий приют, даже хуже. Целый день стоит у дверей сторож и никого не выпускает. Он говорит:

— Не приставайте, не то получите у меня!..

Как вам это нравится?

Нилка говорит:

— Дети, не стойте напрасно у дверей, все равно вас не выпустят, вы можете разнести инфекцию.

Инфекция, подумаешь? Кто ее спрашивает? Всюду она суется, эта Нилка!

Что делать? На улице печет солнце, а ты торчи в комнате.

— Сенька! Придумай что-нибудь, ты ведь человек с головой.

Горобец сразу нашелся:

— Лямза! Надо сговориться с ребятами и дать сторожу по шапке.

Воспитательницы Клочковской, два ведут себя нехорошо. Полагается, чтобы учителя были людьми порядочными. А здесь наоборот. Прохожу я как-то вечером по коридору, слышу — кто-то заливается громким смехом. Подхожу ближе: Нилка хохочет так, будто ее щекочут. Я посмотрел в замочную скважину, вижу: четверо — Нилка, Дамка (другая воспитательница) да двое парней — «балуются». Потом уселись вокруг стола.

Нилка предлагает:

— Давайте играть во «флирт»!

Флирт? — никогда не слышал! Что за игра такая? Вижу — перебрасываются какими-то карточками, произносят по одному слову при этом и молчат.

Что ж это за игра в молчанку?

Ночью я стащил у них эти карточки и показал Сеньке; он сказал, что это какая-то дурацкая игра, ничего он в ней не понимает. Тогда я показал карточку уборщице, она мне объяснила, что это любовная игра. «Играют, — говорит она, — так: на каждой карточке написано название цветов и рядом разные любовные слова. Вот, например, ты мой кавалер (я то есть), а я твоя барышня (она, значит). И мы садимся оба играть во флирт. Посылаю я тебе такую карточку и говорю, допустим: «Ромашка». Как только ты получишь карточку, должен ты мне послать ответ. Ты ищешь, находишь подходящий ответ и даешь мне. А потом уже пойдет как по маслу. Я: «Лилия. Ваши черные глаза сводят меня с ума». Ты: «Резеда. Приходите завтра вечером, мы пойдем гулять».

Вот сумасшедшие! Какое имеет отношение лилия к черным глазам? Ну, и выдумают же эти педагогихи! Наше «очко» в тысячу раз интересней. Так я думаю, да!

Клочковская, два в самом деле хуже приюта. В приюте хоть все здоровы, а тут все пропитано черной, как смола, вонючей мазью. Тут видишь только чесотку и Нилку.

Тошно тут до сумасшествия. Только и всего, что поесть дают, а больше ничего хорошего. Прямо хоть на стену полезай! Как только наступает утро, каждый начинает чесать всей пятерней покрытую струпьями голову. В двенадцать часов приходит доктор — Полина Абрамовна, высокая, рыжая, веснушчатая. Она осматривает наши головы и успокаивает:

— Еще месяц, другой — и мы тебя вылечим.

И начинает нас смазывать жидкой, похожей на смолу, мазью. После этого Нилка и Дамка что-нибудь нам рассказывают. Нилка всегда начинает так:

— Дети, я вам расскажу интересную историю про елку…

Несколько раз я ее перебивал:

— Кому нужны твои басни?

За это она меня обозвала хамом.

Кроме «елки», воспитательницы ни о чем с нами не говорили. Пускай бы они нам лучше рассказали про Буденного, про Фрунзе, да они об этом сами ничего не знают. Иногда они вовсе о нас забывают. Тогда ребята, не зная куда деваться от скуки, начинают бить стекла.

Ко всему есть еще у нас надзиратель, злющий-презлющий. Чуть что — сразу по уху! Он «постреливает» за Нилкой, и стоит только нам ее затронуть, он заступается за нее и колотит нас. Зовут надзирателя Борис Борисович. И он требует, чтобы его только так называли, но за то, что он злой, мы называем его просто «Брр…»

Нилка начинает выкидывать какие-то фортели. Она как-то сказала Горобцу:

— Сеня, передай твоему другу, пусть не сует свой длинный нос куда не следует, не то церемониться с ним не станем.

Она, как видно, узнала, что я подглядывал за ними. Что ж она хочет сказать этим словом «церемониться»? Может быть, она хочет меня выжить отсюда? Не имеет права без доктора. Не она тут главная, а доктор. Но и доктор мне тоже не нравится. Доктор говорит, что от мази толку не будет, а нужно нас лечить электричеством. Зачем же она нас мажет? Лишь бы мазать? Пойдем-ка мы с Сенькой к Губздраву и обо всем этом расскажем ему, о воспитателях тоже, а особенно о надзирателе. Все ребята жалуются на него.