Оказалось, однако, что Закир — человек с крепкой памятью. Однажды вечером, когда Малка с заплаканным лицом молча сидела у окна, открылась дверь и почтальон подал телеграмму. Телеграмма была от Закира и состояла из двух слов: «Белоцерковский жив». Несколько дней спустя от Закира пришло письмо. Он узнал, что в одном из соседних полков служит некто С. Белоцерковский; откуда родом этот Белоцерковский, он не знает. Лично он Белоцерковского еще не видел, но, судя по тому, как его обрисовали, это муж Малки. И он советует ей, чтобы она немедленно написала ему.
Письмо, отправленное Малкой Шлеме, было не письмо, — река слез. Не прошло и двух недель, как был получен ответ.
Когда принесли это письмо, Малки не было дома. Старуха набросила на голову платок и побежала к Зипе, сестре Закира, чтобы она прочитала письмо. В письме этом было написано:
«Моя фамилия действительно Белоцерковский, но имя мое не Соломон, а Семен. Семен Белоцерковский. И все же я чувствую себя одним из членов вашей семьи. Побереги детей, за их счастье сражаемся мы теперь с проклятыми фашистами не на жизнь, а на смерть».
Старуха попросила Зипу еще раз прочесть письмо. С каждой строчкой — все меньше надежды. Старуха больше не могла выдержать. Она разорвала письмо. Разорвала и сожгла. Пусть сноха даже не знает про это письмо. Ладно, она, Хава, уж достаточно наказана — потеряла единственного сына, зеницу своего ока, но сноха… пусть Малка не так скоро узнает, что она — вдова, а птенчики ее — сироты…
И Хава стала просить сестру Закира, чтобы она тут же написала своему брату от ее, Хавы, имени, и чтобы в письме было написано:
«Я, мать Шлемы Белоцерковского, очень и очень прошу вас, чтобы вы немедленно написали моей снохе, что после того как вы послали телеграмму и письмо, вы отправились туда, где служит мой сын, лично видели его, разговаривали с ним и передали привет от каждой из нас в отдельности. И что Шлема получил приказ вместе с группой других полететь на самолете к партизанам, а потому от него, от Шлемы, значит, не следует ждать так скоро писем».
И еще старуха просила в своем письме, чтобы Закир оказал ей милость и каждые две-три недели посылал ее снохе открытку, в которой сообщал бы, что он, Закир, по словам одного возвратившегося от партизан, знает, что Шлема жив-здоров.
* * *
Война забросила в Башкирию еврейскую семью Белоцерковских — старую женщину, ее сноху и двух детей.
Приблизительно каждые две или три недели к ним приходила открытка с фронта. Сноха читала открытку вслух, а дети в это время кричали: «Папа, папа!..» — и плясали от радости, но она, старая Хава Белоцерковская, забиралась тогда куда-нибудь в угол, чтобы скрыть свои слезы…
1943
Перевод С. Родова.
ВЬЮГА
Рассказ
Наша рота получила приказ занять село Г. До села нужно было пройти пешком восемнадцать километров.
Над полями бесновалась вьюга. Черный туман простерся пред нами огромной темной завесой, точно хотел закрыть нам дорогу. Разбушевавшийся северный ветер вздымал с земли целые пласты снега, кружил в воздухе и швырял в лицо. Шли мы на лыжах — без лыж всем нам угрожало завязнуть в глубоком снегу, который доходил до пояса.
На третьем километре меня нагнал начальник нашей санчасти, военный врач третьего ранга Михель Беккер, винницкий еврей, русоволосый подвижной человек в очках и с веснушками на маленьком носу. Лишь несколько недель тому назад он прибыл к нам с фронта, где был тяжело контужен.
— Ну, писатель, живы еще? — весело спросил доктор, поравнявшись со мной.
— Вашими молитвами, и впредь не хуже бы, — ответил я ему.
— То-то же! — крикнул он, чтобы перекрыть вой ветра. — Были бы вы со мной в Тихвине, тогда бы вы знали, почем фунт лиха. А сегодня у нас всего лишь репетиция, и притом даже не генеральная!
Доктор был прав. Это были лишь тактические учения отряда, к тому же в глубоком тылу. И хотя мы теперь, в жестокую вьюгу, шагали с той же выкладкой, как шагают на фронте: с винтовкой на плече, с ранцем, с противогазом и лопатой, да и сопровождало нас положенное количество пушек, полевая кухня и санчасть, все же вражеские самолеты не летали над нами. Однако для того, чтобы остановиться посреди марша, под вой пурги, буквально валившей с ног, выслушивать фронтовые воспоминания доктора, нужно было быть особым охотником. Долго разговаривать в пути нельзя, но чтобы как-нибудь побороть метель, во всяком случае — забыть о ней, или, на худой конец, внушить себе, что ты ее не чувствуешь, необходимо перекинуться изредка словом.
Ясно, что никакого законченного рассказа у доктора не получилось. Некоторые фразы относило ветром, другие утонули в глубоком снегу, и лишь отдельные слова доносились ко мне на ветру:
— Тихвин…
— В Тихвине…
— Под Тихвином…
Когда мы вошли в село, было уже темно. Меня устроили на ночлег вместе с доктором у белорусской крестьянки, которая эвакуировалась сюда из-под Орши. Четыре белокурые головки удивленно глядели на нас с печи.
— Добрый вечер вам, тетушка, — снял доктор шапку и стал сдирать с бровей налипшие льдинки. — Можно у вас переночевать?
— Что спрашивать, с великим удовольствием! — хозяйка, невысокая, изможденная крестьянка, принялась вытирать фартуком скамьи.
— Ну и прекрасно! — ответил Беккер и, тут же положив на стол свой ранец с медикаментами, начал вынимать оттуда и расставлять на столе пузырьки с микстурами, порошки, бинты, вату, и в крестьянской избе разнесся запах аптеки.
Хозяйка зажгла огарок, который, подмигивая нам капризным огоньком, как бы говорил: «А я все равно буду светить…» Затопила печурку, стоявшую посреди избы, и пламя из открытой дверцы гораздо ярче освещало комнату, чем огарок.
Поев на солдатский манер из котелка, который принес нам санинструктор, я расстелил на полу свою шинель неподалеку от печурки.
— Спать? Так рано? — заметил Беккер. — А ну, идите-ка сюда, молодой человек! Вы как будто писатель, как же вы можете спать в такую метель… Такая замечательная метель бывает раз в десять лет…
Я понял, чем это пахнет. Он собирался теперь «отомстить» мне и поделиться со мной своими фронтовыми воспоминаниями. Набравшись терпения, я уселся на скамью у окна.
— Ну, доктор, а теперь расскажите мне что-нибудь из своей фронтовой жизни, — сам предложил я, — я готов слушать вас хоть ночь напролет.
Беккер подсел ко мне и подмигнул своими маленькими глазками, в которых сверкал голубой огонек.
— Долго, собственно, я не стану вам рассказывать, — сказал он, — я передам вам лишь один эпизод из моего пребывания в Тихвине. Вспомнил я о нем потому, что в тот день была такая же вьюга, завывало и крутило точно так, как сегодня.
Вдруг кто-то постучал в окно. Разглядеть, кто стучит, было невозможно — стекла сильно запорошило снегом. Возможно, что это были проказы ветра. Но несколько секунд спустя послышался стук в дверь.
— Кто там? — крикнули мы в один голос.
— Простите, тут остановился доктор из Н-ской части? — раздался голос.
— Тут, тут, входите! — крикнул Беккер.
В избу, прихрамывая на правую ногу, вошел высокий человек, снял с головы заснеженную шапку и в нерешительности остановился на пороге, раздумывая, кто из нас двоих врач.
Беккер проворно вскочил и подошел к гостю.
— Я — врач, — сказал он.
— Простите, что я пришел так поздно, вы, верно, уже спали? — гость старался оправдаться. — Но наш госпиталь находится в восьми километрах отсюда, а рана у меня так разболелась, что просто нет терпения…
— Снимите валенок! — сказал Беккер тоном приказа.
Гость повиновался.
Беккер подправил огарок, что все еще продолжал играть с нами в дразнилки, вытер руки спиртом и, по обыкновению своему, хладнокровно обследовал рану.
