— Да я в курсе, Женя.

То есть? Я тут распинаюсь, строю сложносочиненные предложения, а ей уже, по-видимому, Тома донесла?

— Бабуля сплетню слила? Да? — сжимаю ладони в кулаки и раскладываю руки по обеим сторонам от клавиатуры.

— Она моя мать, Евгения, а твоя бабушка, поэтому не забывайся, ребенок, контролируй свои язвительные выражения, — она откидывается на спинку кресла. — И потом, у нас с ней очень доверительные отношения. Вот я и не пойму, в кого ты такая колючая и непреклонная…

Может быть, в отца?

— Сева некрасиво со мной себя повел, я попросила его больше ко мне не приближаться. Это недопустимо! Очень оскорбительно! Я извлекла урок из того, что между нами произошло и впредь…

Мать кивает головой, как на экзамене, вздыхает, иногда подкатывает глаза.

— Его отношение ко мне было крайне негативным, отвратительным и омерзительным. Он грубо унизил меня, высмеял и обозвал. Мама? Я что, оправдываюсь перед тобой?

— Сева приставал?

Что? Резко замолкаю. Знаю, что краснею, уверена, что слегка дрожу, по-моему, даже рассинхронно моргаю, но мать, похоже, демонстрирует хладнокровность, скорее даже, нейтралитет, и какую-то умопомрачительную убежденность в том, что теперь она «всегда права».

— Какая разница! Это совершенно не меняет дела. И потом…

— Ну, хорошо, дальше что?

Дальше, в смысле почему мы расстались, или дальше, в том смысле, кто там следующий?

— Мам…

— Франциско, — мать обращается к отцу?

Он тоже в комнате и все это прекрасно слышит?

— Мама! — я ей через всю Атлантику кричу. — Мама!

— Угу? — она протягивает руку поверх экрана — еще чуть-чуть и ее конечность вылезет в моей квартире и скрутит фигу.

— Ты ведь обещала, сказала, что будем с тобой исключительно вдвоем, — шиплю. — А где Мигель, Хосе и Анхель?

— Ребята отдыхают в своей комнате, а отец только зашел, Женя! Успокойся, пожалуйста, — мама берет предложенный ей стакан с водой, быстро прикасается губами к кромке, отпивает жидкость, кривится и отставляет. — Спасибо, дорогой.

Я встаю из-за стола и стоя вожу мышью, пытаясь закрыть диалоговое окно и разорвать с «предательницей» связь.

— Вот то, что и требовалось доказать, ребенок!

Не поняла сейчас! Торможу и медленно распрямляюсь. Знаю, что матери виден, скорее всего, лишь мой пупок, который, как и его хозяйка, умеет тоже слушать, так что, пусть «изменница» начатое продолжает:

— Ты стремительно убегаешь из эфира, потому что злишься. Ты расстаешься с Севой, потому что он нагло, я так полагаю, сексуально «приставал». Ты вообще не встречаешься с мужчинами, потому что это однозначно серьезное продолжение. Ты просто не живешь на свете, Женя, ты выживаешь и жалко существуешь… Обалдеть!

Глотаю слезы и, вытянувшись струной, слушаю материнский приговор.

— Мне очень жаль, детка…

Потом она на несколько мгновений замолкает, громко дышит, пару раз тяжело вздыхает, а затем вдруг выдает:

— Ну, а что там со слишком трудной последней главой? Подвижки хоть есть или все снова мимо?

Достаточно! Мама издевается! Мол, раз на личном фронте пусто, то, как там, «солнышко», твой научно-педагогический фурор? Ни слова не услышит! Не скажу! Трансляция закончена!

— Эухения, — из динамика раздается как будто сонный, очень неуверенный отцовский голос. — Шеня! Детка!

Теперь он? День как-то сразу не задался!

— Я прощаюсь, — мама громко заявляет. — Вот папа хотел бы сказать тебе пару слов, если твой аналитический ум, конечно, в состоянии синхронизироваться с сердцем, и у тебя есть хоть один грамм совести, то ты не позволишь себе хамское поведение и все-таки поговоришь с родным отцом…

Там за экраном я ощущаю странное шевеление, словно мышь пшено таскает или делает из погреба подкоп. Они дерутся, что ли? Присаживаюсь и наблюдаю, как мой родитель пытается оттянуть от экрана упирающуюся и всхлипывающую мать.

— Останешься одна, Женька. Одна! Одна! Независимая, но в глупом безнадежном одиночестве! Это очень страшно, детка. Ты не понимаешь… Не понимаешь! А когда до тебя дойдет — будет слишком поздно! К-О-Н-Е-Ц! Женя, слышишь?

Папа все-таки выталкивает маму, а сам усаживается напротив камеры и ее старательно поправляет, настраивая под себя. Слышу, как он чертыхается по-испански, что-то ищет, потом смешно прищуривается и проявляет неподдельный интерес к компьютерной технике, при этом непрерывно повторяет:

«Эухения, Эухения, Эухения… Шеня! Шеня!».

Долбаное имя!

«Женя, Женя, Женя… Детка! Тебе хорошо? Ты такая мягкая… Женя! Скажи хоть что-нибудь… Еще?».

— Пап, привет, — обреченно падаю на свое место.

— Шлав погу, ти не ущла.

— У меня есть пять минут, отец. Всего лишь! Нужно на работу. Понимаешь?

— Та, канешна.

Вот и хорошо!

— Пастравляю з днем ро-, ро— … Женя.

Заранее? Ну и на том, как говорится:

— Спасибо. Но этот день только послезавтра.

— Я жнаю, ты же моя дощ… Што ти, што ти…

Все? Похоже, папа истощился и его немногословный литературный запас иссяк? Больше ничего сказать не может?

Отец молчит пять выделенных минут и задумчиво таращится в экран, стараясь зрительно скопировать мой образ. Запоминает, что ли? Изучает? Или не узнает меня? Я изменилась? Стала строже? Или все-таки развязнее? Что?

— Ты щаслева?

Сверх меры, папа! Я ведь стала женщиной — как-никак успела до неумолимо приближающегося тридцатилетнего дня! Так что, да! Счастье в жизни стопроцентно есть! Я жру его и насыщаюсь, ни о чем не думая, долбанными ложками, жру, жру, жру, а по ночам от того же самого, как заведенная, в пуховую подушечку реву. Безусловно, я очень счастлива, отец!

— Ты плащешь?

Отрицательно качаю головой и вместе с тем закусываю нижнюю губу:

— Папа! — вдруг вместе с ревом вырывается. — Папа! Папа! Я так больше не могу!

— Щенешка! Ну што, што, што? Скаши! Ну! Шеня!

— Я так тебя люблю. А ты? А ты? Ты злишься на меня? Ненавидишь за то, что я себя так по-хамски веду… А? Что ты молчишь? Ну, что ты смотришь? Ты хоть слово понимаешь из того, что я тут говорю? П-А-П-А?

Он выпрямляет спину, свободно улыбается, наклоняет голову на бок и посылает свой воздушный поцелуй:

— И я тепя блюблю… Фсе будить каращо, рибьонок.

Откуда он это знает? Теперь отец молчит и только сочувствующе головой качает, когда я, всхлипывая произношу:

«Понимаешь? Понимаешь? Понимаешь?».

А под опускающийся занавес нашего внезапного с ним разговора он практически без ошибок, как пароль вместе с отзывом, провозглашает:

— Шеня!

— Угу, — растираю красные глаза и шмыгаю опухшим носом.

— Любоф фсе просчает, та?

Не знаю! Никогда ведь не любила!

— Пап, я ведь тебя простила… Просто у меня такой дрянной характер. Тяжело признаю свои ошибки, зато других в них усиленно макаю. Хотела бы быть проще, но пока ничего не выходит, совершенно ничего не получается. Стараюсь, стараюсь… Бьюсь, бьюсь… Но люди обижают! Ты понимаешь? Пользуются мной, пользуются тем, что я такая… Господи! Какая? — поднимаю голову и подкатываю глаза. — Наверное, слишком мягкотелая, вялая, слабая, бесхребетная, уступчивая… Скорее всего, безвольная!

Отец улыбается, протягивает руку к экрану и проводит по овалу, словно по моему лицу, а я, как сытая кошка, щурюсь от виртуального наслаждения.

— Ти меня просчила, Щеня?

Господи! Уже очень-очень давно!

Мать не права! Не права… Но я не буду никому ничего доказывать. Я умею «прощать», по-моему, это единственное, что в этой жизни я делаю хорошо — нет, отлично, на ту самую оценку «пять».

В первый раз я простила девочку из параллельного, вроде бы пятого, класса, укравшую у меня деревянную линейку на математике. Я просто улыбнулась маленькой испуганной воровке и тихо прошептала:

«Не волнуйся, я тебе ее дарю!».

Помню, что потом мать этой «уголовницы» на родительском собрании всучила великодушный дар моей родительнице с надменными словами: