Ну, наконец-то! Долгожданная булькающая музыка на трансатлантический дозвон. Глубоко вдыхаю и быстро вытираю начинающийся слезопад.
— Эухения!
Серьезно?
— Мам, привет. Пожалуйста… — тихонечко бешусь и искривляю рот.
— Все-все, детка. Больше не буду, ты так раздражаешься, словно я тебя ругаю. Красивое же имя, чего ты, в самом деле?
Не слушаю материнское сюсюканье, зато внимательно рассматриваю окружающую мою родительницу домашнюю обстановку:
— Ты там одна? — заглядываю ей за плечи.
— Детка, ты попросила, я выполнила! Что-то случилось, Жень? Через неделю с бабушкой все в силе, нам ждать вашего звонка?
— Конечно-конечно, все как договорились.
Нет-нет! Личную жизнь, хоть и с матерью, я уж точно не буду обсуждать. То, что произошло останется в моей памяти или сотрется раз и навсегда, но это только между нами, между мной и Сергеем. Зачем тогда внепланово я выперлась на связь? Соскучилась? Или просто нервы пощекотать?
— Мам… — опускаю взгляд на дергающиеся руки. — Я…
— Женька, не пугай меня. Что-то с бабушкой?
— Нет-нет. Бабуля здорова…
Вернее, она удивительно здорова на те возрастные баллы и на выписку из амбулаторной карты, которыми сейчас располагает ее дряхлый организм.
— Как твои дела? А?
— Нормально, мама. Я не об этом… Я… Я…
— Женя, правда, — мать дергается и заламывает руки, — детка, что с тобой? Работа? Что-то не выходит, не получается или опять неприятности?
Проглатываю горечь и отрицательно качаю головой.
— Ты не больна? У тебя все нормально?
Да! Да! Все обошлось… Вернее, все так, как и должно быть.
— Мам… — мычу и тут же резко затыкаюсь.
— Женя! — мать кричит и упирается руками в стол, приподнимается со своего места и устремляет лицо, шею и даже пышную грудь фактически через экранное стекло мне в нос. — Я хочу, чтобы ты срочно переехала в Гавану, к нам, к своей семье. Ты… Господи, — она словно задыхается от гнева, падает обратно в кресло и скрещивает руки на груди. — Ты не способна жить сама. Не способна… Все всем доказала и, прежде всего, себе. Я в этом абсолютно уверена — никаких сомнений. Это же какая-то нервотрепка — невыносимо! Ты не живешь, а мучаешься. Издеваешься?
Мать отвернула голову, рассматривает что-то рядом, где-то в комнате, по-моему, с левой стороны:
— Тебе послезавтра стукнет тридцать лет, а такое впечатление, что три несчастных года. Ты, как дитя, ей-богу, слишком инфантильная и мнительная особа… Этот твой романтический настрой совершенно не вяжется с тем, чем ты по жизни занимаешься. Это же какой-то чертов бред. Ты и точные науки! Да кому рассказать… Не могу! Ты… Ты… Это противостояние такое? Испытание на прочность, закалка нежного характера? Женя, сколько можно ждать? Хватит, я так полагаю. Пожила сама, понюхала пороху, удовлетворила интерес, по-моему, пора двигаться дальше. В конце концов, здесь вся твоя семья. Я, братья и отец. Милая?
— Мам, ты же знаешь, что я не хочу жить с ним, — тихонько отвечаю.
— С ним? — она возвращается ко мне в анфас и щурит правый глаз. — С ним? Ты сейчас серьезно, Женя? С ним? Он твой отец, в конце концов.
— Извини, — шепчу и еще ниже опускаю голову, — я не могу. Правда-правда! У меня ведь тут работа…
— Какая работа? — мать язвит и выпускает желчь. — Чем ты занимаешься? Конкретно? Пишешь диссертацию — вечная аспирантка, книжный червь, завсегдатай университетской библиотеки; обслуживаешь студенческие заказы на жалкие контрошки, курсовые проекты и работы; бегаешь, как заяц, за своим новым научным консультантом? Что именно входит в твои должностные обязанности? И какой финансовый выхлоп от твоей конченой науки? А? Ты ведь себя похоронила во всем этом! Нет собственной семьи, нет мужа, нет детей. Ты, детка, женщина, а не дряхлый академик, ты красивая и нежная, а не жалкий сморщенный со степенью старик… Не могу! Просто нет слов, Евгения! Ты очень быстро довела меня! И десяти минут не прошло, как я уже на взводе! Талантливая дочь, нечего сказать!
Определенно, мама зла!
— Мне все нравится и все меня устраивает…
На это я не жалуюсь? А должна?
— Да я не сомневаюсь в этом, только не обманываешь ли ты при этом саму себя? Привыкла, что все в жизни по твоему плану, шаг вправо или влево — расстрел, без права пересмотра и надежды на помилование. Жень, ты ведь не приветствуешь в своей жизни изменений. Чуть что произошло, все — конец света, армагеддон! Тушите свет! Ты, детка, кстати, учишь язык?
Шустро она с темы перескакивает! Так я сейчас ее солидно огорчу!
— Нет.
— И?
Мы сейчас с ней кириллицу перебирать, что ли, будем?
— Не собираюсь. Трудно с этим, филология — абсолютно не мое.
Мать резко поднимается и выходит из обзора камеры.
— Мам, мам, — веду рукой по гибкому экрану. — Мам, пожалуйста, вернись.
Теперь сижу сама, как будто в гордом одиночестве, и молча пялюсь в кубинскую, за три девять земель, среднестатистическую квартиру. Изредка посматриваю на часы и спокойно жду. Она испытывает меня на прочность, я не пойму?
— Мам, — еще раз пробую. — Мамочка…
Слышу где-то в комнате какую-то возню, затем громкий женский вздох и мама снова возвращается к экрану. Плакала? У нее очень красный нос и слипшиеся нижние ресницы, еще блестят глаза и хаотично дергаются руки.
— Прости меня, — вожу указательным пальцем по экрану и пытаюсь снять пиксельную мамину слезу. — Пожалуйста…
— Жень, я ведь никогда не пользовалась твоей любовью ко мне, к матери…
Это был вопрос, и я должна уже что-то ей ответить? Набираю воздух, вытягиваю губы, шумно выдыхаю через зубы и только-только начинаю открывать свой рот, как:
— Ты любишь меня, детка? Как самого родного человека? Как близкого и дорогого? Как того…
— Мамочка…
— Ответь только на один вопрос: «Ты любишь свою мать»?
Господи! Это очень незаконно! Противоестественно! Люблю, люблю, конечно, но…
— Мам…
— Я о многом тебя прошу? О многом? Ты живешь сама довольно долго и что я вижу, — она опять отворачивается и не смотрит мне в глаза, — еженедельную экзекуцию с нашими разговорами ни о чем, ваши с отцом препирания, вернее, — очень глубоко вздыхает и запускает обе руки в свою шевелюру, ставит локти на стол, пару раз стучит суставными шариками и растягивает на восточный манер свое лицо, — твое стойкое молчание и слезы плюс его попытки как-то навести мосты. Ты очень жестокая, Жень! Я не пойму, откуда, как, с чего бы? А так нельзя, ребенок! Нужно уметь прощать! Прощать ошибки людям… Потому что они просто люди, обыкновенные, живые, со своими достоинствами и недостатками, со своими заскоками и эксклюзивными фишками. А ты весьма категорична! Нет в твоей жизни полутонов. Есть только черный цвет и антонимичный — белый. Все! Есть тот, кто однозначно прав… Как ни странно, — мама хмыкает и улыбается, — это всегда ты! И есть тот, кто откровенный дурак! Тут все ясно — он не прав по умолчанию. Женя, есть обстоятельства, есть чертовы условия, есть очень страшные судьбы, а ты…
— Мама, я очень-очень тебя люблю. Но, пожалуйста, не заставляй меня и не спекулируй этим. Никогда! Не заставляй выбирать там, где это априори невозможно.
— Я сейчас взорвусь, ребенок! Априори? Серьезно? Проще будь, солнышко. Проще! Смешно — смейся, горько — горько плачь, общайся, влюбляйся, строй отношения, а не, — она строго зыркает на меня, — работай, работай, работай. Что с Севой, кстати?
Севы больше нет! Черт! Я не сказала ей. Уже три месяца прошло, как мы расстались. Если честно, я об этой сволочи больше и не вспоминала, пока Сергей по-скотски себя не повел. Я обижена… Оскорблена… Раздавлена… Ведь я почти убита тем, кто мне чуть-чуть понравился! Впервые в жизни, если можно так сказать. Сижу с блаженством на лице и, как глупая девчонка, вспоминаю его прищур, язвительную ухмылку и яркие зеленые глаза.
— Я больше с ним не встречаюсь, — перевожу свой взгляд в экран и как на партсобрании матери об этом сообщаю. — Он не очень хороший человек, мам, как оказалось. Вот у нас ничего и не вышло. Все, что ни делается, все только к лучшему, поэтому я в полном порядке и не переживаю. Сначала, конечно, было неприятно и обидно…
